По мелькавшим образам и картинкам в памяти князя я понял, что он про толпы тоже много чего знал и видел. И чувствовал необходимость если не унять, то хотя бы направить энергию. Один из тех, кто прятался за спинами радостных горожан, был «опознан» им как византийский подсыл. До сегодняшнего дня виденный в отряде Изяслава, что конвоировал нас из-под Орши в этот погреб. Тогда он тоже прятал морду в глубоком капюшоне, который Всеслав именовал странным словом «куколь». Но острое зрение и внимание к деталям всегда считались важными, княжескими качествами. А кроме того, удивив меня несказанно, он различал запахи гораздо лучше меня. Как в орущей массе потных и громких можно было заметить и учуять одного незаметного, еле уловимо пахнущего ладаном, я не понял, но восхитился.
— Рысь! Подними меня! — голос Всеслава накрыл подворье, будто стеной проливного дождя, разом. Ближние ряды остолбенели, будто в стену уткнувшись, задние и то чуть притихли.
Гнат махнул рукой, и к нему подлетели трое поджарых мужиков, на ходу не глядя убирая мечи в ножны на богатых воинских поясах. Я бы точно себе отхватил в лучшем случае руку, вот так размахивая заточенной железякой. Князь же признал в подбежавших сотников, Алеся, Янко и Ждана. Они тянули за собой две каких-то чуть ли не трёхметровых оглобли. Мужики опустились на одно колено, вскинув палки на плечи. Гнат положил на деревяшки сверху невесть откуда взявшийся щит, ярко-красный, с полыхавшим посередине золотым Солнцем. Сердце застучало чаще — щит был Всеславов, и то, что дружина носила его с собой, значило многое.
Подхватив передний край левого шеста, который придерживал Ждан, друг глянул на меня через плечо, ожидая команды. Стараясь не бередить рану и не махать левой рукой, я подошёл к странной конструкции. Князь привычно взял управление на себя, оставив меня, как мальчишку, что впервые приехал в столичный океанариум, прижиматься носом к стеклу с этой стороны, восхищённо глядя на торжественную красоту за ним.
Левая ступня, босая и грязная, упёрлась на колено Яна, что почтительно склонил голову. Правая утвердилась на щите, чуть в стороне от светлого лика Деда-Солнца, наступать на который было хамством, глупостью и преступлением. Поймав равновесие и почувствовав, что пятки будто корни дали в старый щит, кивнул Гнату. И плавно вознёсся над притихшей толпой, по которой будто круги пошли, и с каждым последующим вокруг становилось всё тише. Вечевой колокол молчал с тех пор, как Рысь спрыгнул к нам в поруб. С соседних дворов и дальних улиц доносились азартные крики нападавших и отчаянные — защищавшихся.
— Слушай моё слово, люд Киевский! — ох и голосина! Таким не скворцов на липах пугать, таким с крыш дранку сдирать, на земле стоя. — Я, Всеслав Брячиславич, князь Полоцкой земли, говорю вам! Князья Ярославичи, Изяслав, Святослав и Всеволод, обманом полонили меня с сынами да усадили в поруб, лишив Солнца ясного, до креста обобрав, как тати лесные. По слову воеводы Изяславова пришли вчера за животом моим душегубы, чтоб жизни лишить на глазах у сыновей. Ни боя, ни воли не дали мне Ярославичи. Нет покона такого, чтоб родич родичу чужой рукой смерть направлял! Даже в той Русской Правде, что они сами нынче вслед за отцом своим переписывают, снова жизни чужие гривнами меряя, нет такого! Ответь мне, люд Киевский, ладно ли поступили братья?
— Не-е-ет!!! — шквал прокатился по княжьему двору, пугая последних ворон и горлиц. — Позо-о-ор!!!
Лица в толпе наливались злобой и краснотой, дурной кровью. А Всеслав-то вон как вывернул всё. Теперь не только в нарушении крестной клятвы обвинил родичей-предателей, но и в том, что законы они взялись под себя переделывать, и то, за что раньше родня пострадавшего получала жизнь виновного, теперь измерялось деньгами, да так, чтобы копеечка малая непременно в княжью казну попадала. Прочувствовали вкус и сладость административного ресурса, наслушались уговоров византийских, приняли свет цивилизации, пропади он пропадом.
— Я благодарен за вызволение из темницы, народ Киевский! Отвёл Бог руку убийцы, не дал свершиться злу, а вы следом свободу принесли да Солнца свет! — Всеслав поклонился в пояс сумасшедше вопившей толпе. И коснулся пальцами солнечного лика на щите. И подмигнул ему!
— Чем отблагодарить вас, люди добрые? — гул, как от вечевого колокола, утихомирил людское море.
— Будь князем киевским, Всеслав! Люб ты нам! Займи престол Изяславов! — полетели крики с разных краёв.
Князь молчал, чуть нахмурив брови, будто в задумчивости проводя по бороде правой рукой. С которой облетали высохшие кровавые корки.
— Ушла удача от Ярославичей! Половцы на Альте-реке разогнали их войска, как овец! Отказали нам оружье выдать да коней, чтоб самим идти землю защищать! Да где это видано, чтоб люд князю деньгу платил, а потом сам воевать шёл⁈ — голоса надрывались, спорили, перебивали друг друга. Но настроение народных масс было понятно: поражение в битве, отказ от вооружения, постоянные поборы, а теперь вот доказанные преступления — нарушение святой клятвы и покушение на убийство безоружного, да на глазах у детей! Я бы сам, стой там, напротив, поднял бы вилы на таких князей, как сделал вон тот рыжий здоровила с курчавой бородой в прожжённом кожаном фартука кузнеца. Или тот, плешивый, со стружкой в сивой бороде, плотник, наверное. Или вон тот красномордый, покрытый брызгами и пятнами глины и извёстки. В общем, за короткое время, стоя на собственном щите, на плечах своей дружины, Всеслав из осужденного превратился в вождя киевского пролетариата, говоря привычными мне терминами.
— Слушай меня, люд града Киева! — и где только научился князь так басить? — Услышал я просьбы ваши! В трудное и тяжкое время позвали вы меня. Но за мной — честь рода моего, дружина верная да Божья правда! А бояться трудов, что ратных, что мирных, не привык я!
На лице Всеслава расползлась та самая