— А ему, паскуде ромейской, я язык с ушами отрежу и свиньям скормлю! Рой шибче! — рычал он.
Парни вытаращились на тоненькую светлую полоску, едва появившуюся под крайним бревном слева. Я было подумал, что они с их молодыми глазами углядели там что-то, и лишь в следующий миг понял, что это для того, чтобы скорее привыкнуть к яркому свету, что вот-вот должен был ворваться в нашу темницу. И сам вылупился на солнечные лучи точно так же. Вид у нас был, наверное, если со стороны глянуть, очень оригинальный: трое в окровавленной рванине таращатся на потолок, будто им оттуда собирается вещать сам президент или даже кто-то из архангелов.
С сырым скрипом, как пень из ямы, стали одно за другим подниматься брёвна, подцепляемые то баграми, то верёвочными петлями. Свету сразу стало много, но мы, подготовленные, тут же сощурились. И вправду, не ослепило Солнце ясное сидельцев подземных.
— Жив⁈ Жив он, хлопцы! Живой, княже! — вопил над нами тот, чей злой голос превратился в восторженный. — Где лестница? Опускай живее!
Сам кричавший ждать обещанной лестницы не стал и слетел к нам в яму соколом. И в ней сразу стало тесно — шумный и нетерпеливый, он только что не вприсядку пустился по подвалу:
— Думал — опоздали мы, княже! Как получил весть, что будто запороли тебя рогатиной Изяславовы псы — не стал дожидаться остальных. Поднял Всеволодовых воев, что возле Подола стояли, да сюда скорей, — тараторил он, а в серых, чуть раскосых глазах, и впрямь похожих на рысьи, светилось искреннее счастье.
— Рад тебе, Гнатка! — произнёс моим голосом широко улыбнувшийся Всеслав.
— Здравствуй, дядько Гнат! — поддержали сыновья.
А вот обняться в честь встречи после долгой разлуки не вышло — когда он попёр на меня, растопырив ручищи, рыча по-медвежьи, вперёд шагнул Роман, старший:
— Не спеши, дядько. Ранен отец, потом обнимешься. Обожди, я хоть верёвку какую найду обвязаться ему, поможете выбраться, по такому всходу несподручно ему будет.
Я глянул за спину старого друга, где в землю упиралась половина сосны, распущенной вдоль, в которой с полукруглой стороны были выбраны ступени в четверть бревна. Да, по такому трапу и с двумя-то руками поди взберись. Хотя Ромка вон взлетел белкой. Здоровенной, грязной и тощей белкой.
— Где ранен⁈ — Гнат схватил было меня за плечи, чтобы повернуть к Солнцу и рассмотреть внимательнее, но я взвыл и отшатнулся. Пальцы у него были — только гвозди в косы заплетать, да одним он как раз почти в рану и попал.
— Тише ты, торопыга! Эти не взяли, обидно будет, если ты за них всю работу сделаешь, — выдохнул я, стараясь унять сбитое болью дыхание.
— Ах, сволота! Княжью кровь пролили⁈ Мало того, что крестное целование преступили, так ещё и сгубить родича надумали⁈ Ох и погуляет теперь пламя красным петухом по Горе́ да по Подолу! Отплатит, с лихвой отплатит Изяслав за грехи! — судя по глазам Рыси, потемневшим, как небо перед грозой, и переживал, и угрожал он совершенно серьёзно.
— Что там, на воле-то? — отдышавшись, спросил я.
— Юрий привёл наших с Полоцка, кого собрать смог, все здесь уже. Часть к латгалам ушла, часть к води*, часть в смоленских лесах сидит, слова твоего ждёт.
— Дома как? — спросил я неожиданно, кажется, для всех: Глеб и Гнат посмотрели с удивлением, и даже князь внутри меня будто оторопел.
— Спокойно дома. Княгиня-матушка жива-здорова, мальчишку родила, Борисом крестили. А нарекли Рогволдом, как ты и велел, — медленно ответил друг, глядя на меня с каким-то не то подозрением, не то сомнением. — Да об том, княже, можно и после поговорить, когда трёх Ярославичей на одном суку́ повесим над костром.
— Верно говоришь, Рысь, — подключился Всеслав, снова будто отодвинув меня от «штурвала». Да и вправду, куда мне с моими неактуальными ценностями лезть? Тут того и гляди гражданская война разгорится, а я личные вопросы задаю, да при детях ещё. Обрывки мыслей князя давали понять, что этот разговор и впрямь был не ко времени.
— Отец, хватай, вкруг пояса обвяжись, что ли, — раздался сверху голос Ромки, а под ноги упала петля толстого пенькового каната.
То, что вокруг поруба наверняка тьма народу собралась, было понятно даже мне. И смотреть им, чтоб потом во всему городу и округе разнесли, как Всеслава Полоцкого из ямы на верёвке вытягивали, как сома из-под коряги, вряд ли следовало.
— Давай-ка к брату бегом, — буркнул я младшему. Он кивнул и так же по-беличьи взлетел по бревну наверх. Да, угол-то тут явно не под сорок пять градусов, сильно покруче будет.
Я попробовал подвигать левой рукой. Получилось, хоть и через боль. Лоскут сыновней рубахи за ночь намертво присох к ране, может, и выдержит?
— Гнат, ступай позади. Падать если начну — поддержи незаметно, — вполголоса проинструктировал князь своего ближника. Тот напряжённо кивнул, не сводя глаз с вертикального красно-бурого пятна на ткани, как раз напротив сердца. Но уточнять ничего не стал, просто шагнул следом.
Всё-таки тренированное тело воина — это потрясающий эффективный и отлаженный механизм. Когда в юности боксом и лёгкой атлетикой занимался, отметил. И когда постарше стал и на тяжёлую атлетику переключился — лишь уверился в этом. А работая со спортивными и военными травмами, а особенно с реабилитацией после них, ещё и подкрепил уверенность теоретическими и практическими данными. Вот и сейчас, организм, чувствуя ограничения подвижности слева, будто сам перенёс центр тяжести так, чтобы ни хвататься, ни махать левой рукой не требовалось. А ещё удивили пальцы на ногах, что будто звериные лапы, чуяли каждый выступ и каждую щепку на вырубленных ступенях и натуральным образом хватались за них. На площадку великокняжеского двора, освещённую ярким, хоть и нежарким осенним Солнцем, запруженную сверх всякой меры разгорячёнными людьми я, конечно, не взлетел, как сыны. Но поднялся сам, без шестов и верёвок. Ещё и руку правую протянул, помогая Гнату выбраться.
— Всесла-а-ав!!! — разнеслось моё имя по подворью и разлетелось, казалось, во все концы Киева, подхватываемое и передаваемое народом.
Люди вопили, размахивая руками, некоторые даже обнимались. Но глаза привычно ловили тех, кто от общего настроения отличался — прятал лица, скрывался за спинами. Всеслав, кажется, узнавал некоторых из них, и это не добавляло ему радости. Зато толпа полыхала ею, как лесной пал, что сметает всё