Куда это всё делось? Их безудержные многокилометровые прогулки по городам и сёлам, безумие и ослеплённость нежеланной страсти. Споры, слёзы, дрожь и экстаз. Короткое лето в Ленинградской области, вклинившееся в память дрожащим объективом зрачков. И предшествующий этому весенний воздух подземных цветов, давних странствий к дому. Шелестящая прохлада и свежесть порошка с лёгким отливом кожи, пахнущие простыни в спальне.
Если бы Варя сделала аборт… А не то делить её придётся ещё и с младенцем. Эту битву Мира проиграет. С Арсением ещё можно было тягаться или модифицировать своё отношение к нему в спектр. Варя философски относилась к потере людей. «Это естественное течение обстоятельств», – говорила она. Мира побоялась стать частью этого и вела себя по отношению к Варе максимально предупредительно, понимая, что в случае чего её просто вышвырнут. Вместе с тем Мира старалась реверсивно обратить эти слова на их авторку. Чувство облегчения и возможность побыть хуже, чем пыталась казаться, удивили её.
Миру вообще преследовало какое-то духовное отупение от измождённости. А мысли грызли, неслись вслед, так часто нежеланные. Но мысли для того и нужны. А дружба нужна для того, чтобы подтверждать догадки друг друга. Умная, до неприличия логичная, до отторжения здоровая и правильно мыслящая, всё делающая вовремя и верно Варвара… Поражённая категоричностью умных женщин, которые слишком рано поняли мифичность сказок о том, что кто-то будет заботиться о них. Практически шаблон, который бесил тем, что к нему невозможно было придраться и тем более до него дотянуть. Как только казалось, что Варя достигнута, она будто вновь уплывала к начальной точке дружелюбной, но не проникновенной сопричастности.
– Я поняла, что имел в виду Ретт, когда говорил, что предпочтёт видеть прошедшее целым, а не пытаться соединить раздробленные куски. Воспоминания уже не те с течением времени, повторять их – значит разочаровываться. Порой, чтобы до чего-то дойти, дорасти, что-то понять, надо изменить жизнь. Оборвать прошлое, больше не способное даровать вдохновение. Кинуться в неизведанное, оставив воспоминания, пронизанные острым чувством безвозвратного…
– А может, воспоминания ты не можешь повторить, потому что не удовлетворена чем-то сейчас?
– Покажи мне того, кто всем удовлетворён.
– Люди счастливы, пока сами этого хотят.
– Виктимблейминг махровый.
Припомнилось сгущённое золото волос цвета солнца, едва коснувшегося горизонта, чистый окутывающий звук, наполняющий комнату. И круглая серьга, с громким стуком прокатившаяся по полу. Они босыми сидели на полу в продуваемой комнате с по-питерски безмерными потолками. Мира плакала от невозможности поверить, что миг конечен, и от страха жить как прежде, уже не будучи прежней. А Тим, расколотый пополам, добивался сопряжённости со своей семьёй и восстановления утраченного, того куска, от которого Мира с болью отмахивалась, – слишком тяжело было наблюдать разложение родителей. А помочь им могли лишь они сами.
Тлело внутри, но тление покрывалось силой – необходимостью понять, как должно и единственно верно. Просто время пришло. То, что когда-то было самым желанным, притёрлось и замылилось перед глазами. Детская комната теперь казалась крошечной, а юношеская – тёмной. Так она и начала жить – надстраивая себя к прогрессу.
«Нет ничего, что я не могла бы», – мычал мозг, когда Мира вставала из-за столика, не смотря на Тима.
Сжать зубы и шагать дальше в неуютный свет питерского лета, с прежней дрожью ожидая сообщения от Вари и перед собой же делая вид, что не в этом главная радость дня.
24
Сплелись. В разные стороны торчали ступни, локти. Теплота тел окутывала его. Не так, когда он только наблюдал за ними издали. К нему вернулось существенно пошатнувшееся чувство собственной важности, первичности, главенства. Эти две женщины, и особенно несносная Мира, принадлежали ему. Варю-то он щадил, потому что она не так скалила зубы в ответ на его непреложные изречения. О Варе хотелось заботиться, подбираясь тем самым до мечты о заботе матери. Миру же он любил как женское составляющее собственного эго, как девочку-сорванца, с которой идентифицировал себя в детстве, хоть и приходил в бешенство от её перепадов. Посредством неё он самому себе хотел доказать собственную значимость, выставить себя на обозрение, чтобы Мира восхитилась.
Как и должно было быть, восторжествовал гармоничный порядок. Отзывчивые, податливые, они оплатили ему за недели отверженности и уходов от него в поля с возвращением после полуночи. Властелин над беззащитными существами, внутри которых бродили уродливые вариации отношений и симпатий. Он вытравит это из их чёрт-те чем набитых голов. Его дом. Его жена и любовница, между которыми не собственные закрытые от него отношения, а вражда, ревность и потребность жить в мире и согласии ради него. Как у Буниных, а не у Анаис Нин.
И вот Мира, насмешливая, критикующая его, тянет к нему свой налитый соком рот, а руки становятся чрезмерно жилистыми даже для неё. В её чётком уме нет ничего женственного. Вкупе с уважением он чувствует к ней пугающую и беспомощную тягу, как к жеманным молодым людям.
Мира кладёт Варю на спину и смотрит на него с торжеством, добираясь до изнанки её бёдер. А потом торжествует и над ним, но уже не ментально.
И Варя… со спелой грудью, впервые обнажённой перед ним. Почему он так явно отринул её тело вначале, пленясь духовной связью, которой никак бы не помешала физическая? Чего он боялся? Христианство не довлело над ним уже давно, неужели же оно въелось в сами заготовки рефлексов? Почему он мог как угодно извращаться с падшими женщинами, но не способен был притронуться к этой туманной богине? Боялся осквернить её и далее созерцать этот распад во всём его ужасе? Боялся осквернить её собой… самым запятнанным из этого трио. Но единение с Варей разочаровывало холодностью. И своей, и её.
Изнасиловать бы обеих. Да страшно… На это тоже нужна своя больная и бесчувственная решимость.
Тёмная глубь спущенных штор, в которой Арсений так вольготно чувствовал себя, начала играть с ним злую шутку. Он подолгу сидел, зажав лицо руками, в плену каких-то странных видений, не снов, не воспоминаний… Чего-то совершенно иного, нового и пугающего. Ещё более пугающего, чем эта лохматая девчонка, вторгнувшаяся в его дом и установившая в нём странные обычаи.
Арсений ревновал Варю к Мире и упивался этим. Варя беременна