Мира сама не понимала, насколько соскучилась по схожим местам предтечи своей жизни. Она гостила у родителей как-то вскользь, куда-то спешила и никак не могла воссоздать упоения прошлого. Сама не понимала, насколько была счастлива тогда отсутствием явных забот. Она была свободна как дух, как мысль агностика. Воспоминания о пропитанных природой местах смешивались в причудливое нагромождение, объединяя времена года, отрочество и юность, не помня людей, но оставляя ощущения от нахождения с ними, ослеплённость от познания их, от приоткрывания незапамятной тайны чужого и собственного сознания. Оставались лишь солнце и земля в животворящем тандеме, рождающем деревья и речушки.
– Ты считала, что Варя делала добро не потому, что так было правильно и нужно, а потому, что так она выглядела лучше и получала одобрение. Превознося её, ты тем не менее обожала выискивать в ней тёмные стороны. Наверное, от неверия, что можно радушно относиться к людям просто так. Потому что сама ты – грёбаная социопатка.
Мира молча слушала, поражаясь, как легко извратить то, что так трудно описуемо. Но и признавала, как её изводила потребность прятать свои настоящие противоречивые и истеричные мотивы в клубке с Варей, чтобы Варя не улыбалась другим, чтобы сосредоточилась на ней, Мире. Чтобы они были двое против всех… Чтобы утолить её, Мирину, потребность в родственной душе.
Мира путала, где в её отзеркаливании Вари зависть сплелась с обожанием, самоедством и ненавистью к существу красивее и изящнее. Её раздражало то, что одновременно притягивало: Варина доброта и аура сокрытых мотивов, такая невыносимая, если обращалась не к Мире. Хотелось быть с Варей в вечном тет-а-тет, но она, будто не понимая, приветствовала и вовлекала в их диалог остальных, не столь интересных. Постоянно перерубленные чужеродным вторжением фразы Миры отвратили её от желания высказываться.
Не первое разочарование, оно сначала словно и не тронуло, не резануло с окостенелостью старухи. Не так, как прежние крушения внутренних установок, начисто выбивающие из седла. В прошлом Мира меньше знала, на большее надеялась, и это было в чём-то приятнее – мир грёз цвёл пышнее. А теперь сквозила лишь голая констатация чужих промахов и безразличия. В какой-то момент она уже начала ждать неблагоприятного исхода. Её тошнило саму от себя.
– Варя ценила меня… но не как самую близкую душу. Совсем не то, что получала в ответ.
– Но ты сама виновата! Ты можешь просто приходить сама, а не ждать каждый раз, что тебя позовут. Ты можешь дарить любовь, а не только ждать, когда её на тебя обрушат.
– Это не в моём характере.
– В этом вся ты! Весь мир должен лежать у твоих ног. Единственная дочь родителей, которые едва не дрались за тебя. Не видя с твоей стороны взаимности, твоя свита не властна отойти, чтобы не обрушить на себя незаслуженный гнев.
Мира задумалась.
– Я прекрасно знаю, что такое быть отвергнутой, – твёрдо сказала она и вытянула шею.
– Как и любой человек на земле.
– Вы думаете только о себе.
– Как и ты… Ты… хотела быть с нами? Кем для нас?
– Я хотела быть для вас обоих исключительной.
– Вот где корень… в твоём фантастическом самомнении. Была бы ты глупее, я бы понял сразу. Вот почему ты оказалась в той реке – не смогла вынести мысли, что тебя возможно оставить.
– Не смей.
– Смею. Ты изначально настроила себя на провал, потому что страдать интереснее, чем быть счастливой.
– Здесь ты ошибаешься. Были причины предречь себе очередной провал.
– Провал с твоим братцем.
– Не тебе судить о Тимофее, – огрызнулась Мирослава, не почувствовав причитающегося негодования – она знала, что Арсений не способен в полной мере осудить её в силу своей оторванности от земли. Не мещанин… Но всё же он отвращал чем-то в самой своей сущности, походке… Раньше она не замечала этого. Мира всегда старалась видеть в людях эту блаженность, но неизменно ошибалась. Даже юродивые не брезговали своей мелкой выгодой и с удовольствием проедали милостыню.
– Ну ты же посмела убить моего ребёнка, – ледяным тоном отозвался Арсений.
Мирослава едва заметно дёрнулась и как будто передумала говорить первое, что пришло ей в голову.
– Ты пытаешься меня задеть. Но не выйдет – всё уже выжжено. Топчешься по пустому полю.
– Может, себя ты и убедишь в этом на пару дней. А меня не удастся.
– Ты… как мужчины любят бравировать своими лучшими качествами, оскорбляться в чистых чувствах, которых и в помине нет.
– И снова ты переходишь на абстрактные частности. Потому что меня уличить не можешь.
– Ещё как могу. Что тебе этот ребёнок? Только доказательство нашей с ней черноты, не более. Чтобы самому возвыситься. А ещё меня упрекаешь в непомерном самомнении.
– Об этом можно спорить бесконечно.
– Уходишь от темы.
– Ты слишком много читала, а общаться с живыми людьми тебе в голову не приходило.
– Живые люди намного более пресные и поверхностные, чем оглавление человечества, оставившее нам свой гений.
Арсений отвратительно расхохотался, перемежаясь своей немногословной пластикой.
– Какая же ты низкая себялюбивая баба! Мне надо было это понять сразу, а не пускать тебя в свою жизнь, где ты всё разрушила. А сперва-то ты смотрела на меня своими чистыми глазками. Змея!
Мирослава удовлетворённо улыбнулась.
– Вот почему она тебя бросила. Чужую жизнь разрушить невозможно, если в ней нет изначальной гнили. Ты просто оправдываешь собственную безынициативность.
Арсений напряг шею.
– Знаешь, ты просто типичный мужлан, который кричит о своей возвышенной цели и не удосуживается вымыть за собой тарелку. Вами наполнена планета благодаря попустительству общества, благодаря бездоказательной идее, что вы избраны, помазаны богом или лучше эволюционировали. Идее, которая соплями тянется с возникновения земледелия и никак не сдохнет.
Мира беззастенчиво смотрела Арсению в глаза. Когда-то он восхитил её своей мужественностью, не напоказ, а той, казавшейся истинной, которая так и кричала, что он другой, чем Мира, что всё его тело