— Тоже верно, — кивнул я, откинувшись в кресле. — Кто бы мог подумать, что выпускник лицея, который ещё пару месяцев назад получал диплом под аплодисменты, будет участвовать в разбирательстве Торговой палаты? Да ещё и против крупнейшей агропромышленной компании в Империи.
— За это короткое время ты стал слишком заметным, Павел, — Яблокова уселась на край дивана, сложив руки на коленях. — Народный адвокат. А значит — неудобный. Кому ж понравится, когда вчерашний лицеист указывает компаниям на грубые нарушения? Заставляет платить по счетам, устранять недоделки, компенсировать ущерб простым работягам. Да ты убыточен для капиталистов, Павел Филиппович. Им бы таких, как ты, в музей сдать. За стекло. И табличку рядом: «опасен для прибыли, не кормить».
Я тихо рассмеялся. Голос у моей соседки был сухой, как всегда, но за словами слышалась та теплая, тревожная забота, с которой она следила за моими делами.
— Работа у меня такая — защищать нанимателей, — усмехнулся я, поднялся с кресла и потянулся. — А к серьёзным делам лучше приступать с утра, на свежую голову. Иначе рискуешь сделать из промышленника жертву, а из юриста — посмешище.
— Верно мыслишь, — одобрительно кивнула Яблокова. — Здоровый сон и режим — всему голова. Ну и овсянка утром лишней не будет. Хотя бы ради приличия.
— Я вызову такси, — поспешно проговорила Арина Родионовна, которая всё это время сидела за столом, тихо словно не хотела мешать разговору, но, как всегда, всё слышала.
Я не стал возражать. Просто кивнул, глядя, как она быстро и точно оформляет заказ. Всё в ней было аккуратно — от движений до интонаций. Не из холодности, нет, а из внутреннего чувства меры.
Когда подъехала машина, я вышел с ней на улицу. Воздух стал заметно прохладнее, и лёгкий ветер пробегал по мостовой, приподнимая край её пальто.
У автомобиля я открыл ей дверцу и помог сесть.
— До завтра, — сказал я, мягко.
— До завтра, Павел Филиппович, — улыбнулась она чуть смущённо. И, уже устраиваясь на сиденье, вдруг взглянула на меня серьёзнее. — Я обязательно позвоню или напишу, когда войду в квартиру. Чтобы вы не переживали.
Я хотел что-то сказать в ответ, но лишь кивнул:
— Хорошо.
Я закрыл дверцу, и машина плавно тронулась. Я стоял на месте, пока её огни не скрылись в арке двора.
Потом развернулся и медленно поднялся обратно по крыльцу.
Яблоковой не было ни в приёмной, ни в гостиной. Дом встретил меня привычной тишиной — не глухой и не пустой, а той, что бывает только в хорошо устроенном жилище: мягкой, живой, наполненной мелкими знаками заботы.На столе стоял заваренный чайник с отваром. Лёгкий пар ещё струился от крышки, медленно рассеиваясь в свете лампы. Рядом — аккуратно поставленная чашка. Видимо, Людмила Фёдоровна оставила всё это на случай, если я решу перед сном немного погреться. Как обычно — не спрашивая, не навязывая, но зная наперёд, что может пригодиться.
Я не стал подходить к столику. Отвар подождёт. Или остынет — в нём всё равно оставалась та забота, которая и была главной. Я прошёл мимо, ступая тише обычного, будто боялся спугнуть покой и направился в свою комнату.
Там было темно. Я не зажигал свет. Приоткрыл окно, впуская внутрь спальни прохладный, речной воздух. Он ворвался свежей волной, пахнул тиной, камнем, влажной травой.
Я встал у окна и некоторое время просто стоял, прислонившись плечом к раме. В груди было глухо, но не тяжело. Не думал ни о статьях закона, ни о Содружестве, ни о грядущей битве, которую придётся вести на чужом поле. Думал о Кочергине — о его рукопожатии, крепком и немного дрожащем. О том, что он ждет помощи. И все еще продолжает верить.
Потом вспоминались мальчишки из приюта. Ванька с упрямым взглядом, за которым пряталась надежда. Слова бабушки: «если помогаешь, помогай по-настоящему». И Гриша, который сказал: «хуже, чем боль — это когда тебя забыли».
Я выдохнул. Медленно. И потянулся к прикроватному столику. Положил на него телефон. Снял пиджак, повесил на спинку кресла. Галстук развязался легко, словно сам понимал, что на сегодня всё. Я сел на край кровати, нащупал рукой кнопку лампы, и та, послушно, мягко загорелась, затопив комнату тёплым светом.
Лежавший на прикроватном столике телефон вдруг тихо пискнул. Я потянулся, взял аппарат, взглянул на экран, на котором высвечивалось сообщение от Нечаевой.
«Я уже дома. Всё хорошо. Собираюсь спать. Спокойной ночи, Павел Филиппович.»
Я усмехнулся. Улыбка вышла тёплой, благодарной. Ответа не требовалось — её слова и так попали точно туда, куда надо.
Я разделся, снял с запястья и убрал на полку часы, поправил покрывало и лёг, ощущая, как тело благодарно отпускает день. Под пальцами — прохладная простыня, над головой — тишина, сквозь окно — еле слышный, но неумолимый шорох города.
Я прикрыл глаза. Дыхание стало ровным.
И вдруг, где-то в преддверии сна, когда ещё не спишь, но уже не совсем бодрствуешь, перед внутренним взором всплыл образ Арины Родионовны. Светлый. Очень живой. Она смотрела на меня с той самой улыбкой — чуть застенчивой, тёплой, внимательной. И, не мигая, заявила:
— Хотела сказать вам перед сном одну важную вещь. Вы со всем справитесь, Павел Филиппович. Мы со всем справимся.
Я хотел было ответить: «Спасибо», но слова не успели родиться. Её образ уже растворился в мягком сумраке. А я провалился в глубокий, спокойный сон.
Глава 26. Откровения
Я проснулся задолго до того, как прозвенел будильник. Прохладные порывы ветра покачивали шторы, впуская в дом запах реки и сырой каменной мостовой. Я тяжело вздохнул, пожалев, что забыл закрыть перед сном окно.
С улицы слышались звонкие крики мальчишек, которые зазывали прохожих купить свежую утреннюю газету, шум машин и голоса чаек. Затем я поднялся и прошел в ванную, где быстро привел себя в порядок. Оделся, вышел в гостиную, где меня встретила Яблокова. Меня вдруг посетила мысль, что я привык к такому началу дня, словно всегда так жил.
Соседка сидела в кресле, закинув ногу на ногу. На столе перед Людмилой Федоровной уже стоял чайник с отваром и тарелка со стопкой блинчиков. В руках, женщина держала какой-то глянцевый журнал:
— Доброе утро, Павел Филиппович, — не отрываясь от чтения, произнесла она. — Садись завтракать, блинчики еще теплые.
— Доброе, — ответил я и сел за стол. Налил в кружку отвар, взял один из блинчиков, сложил его треугольником и окунул в тягучее вишневое варенье. — Что пишут в газетах?
Женщина закрыла журнал