Я почувствовал, как в груди что-то крепко сжалось. Словно в том, что он сейчас говорил, была не просто правда, а часть какой-то моей собственной тревоги. Я представил как с каждый месяцем мрачнеет Леонид, как теряет надежду маленький Ванька.
— Я не хочу так поступать, — тихо произнёс я. Не как обещание — как признание самому себе.
— Вот и хорошо, — кивнул Гриша. — Потому что хуже нет, чем дать надежду — и отобрать. Это всё, что у них есть, Павел Филиппович. Даже не одежда, не крыша. А надежда, что где-то есть кто-то, кому они не безразличны. Что кто-то помнит и вернется.
Машина свернула на боковую улицу, и на какое-то время мы ехали в полной тишине. Я смотрел в окно, но видел уже не улицы. Видел мальчишек с настороженными глазами. Видел, как они сидят на подоконниках, прислушиваясь к звуку подъезжающей машины. Видел, как они делают вид, что им не важно, кто приехал и зачем, но у каждого внутри шевелится слабое, упрямое «а вдруг?»
— Значит, вернусь, — тихо сказал я. — Сначала один раз. А потом — ещё. И ещё. Пока не поверят. А если не поверят — всё равно вернусь. Потому что с них начинается что-то большее. Новое.
Гриша кивнул и выдохнул с лёгкой улыбкой:
— А не зря в народе говорят, что некромант к добру.
— Неужели? — я невольно засмеялся.
Но Гришаня вдруг обернулся и спросил:
— Хотите, потом вместе поедем? Я там пару воспитателей знал. Давно. Может, остались. Хотел бы снова их увидеть.
— Поедем, — кивнул я. — Обязательно.
И впервые за весь день я почувствовал не усталость, а собранность. Как будто внутри что-то выровнялось. Появилась точка, от которой можно двигаться дальше.
Машина свернула к набережной, и я машинально повернул голову в сторону воды. Волны лениво перекатывались у берега, обнимая камни и отражая в себе огни вечернего города — витрины, вывески, окна кафе.
Где-то вдали скрипел трамвай. А за поворотом, с дальнего угла площади послышались звуки гитары — тонкие, прозрачные, как паутина на ветру. Кто-то наигрывал простую мелодию, перебирая струны чуть неуверенно. Будто пробовал, нащупывал музыку. И делал это не ради слушателей, а чтобы самому услышать.
Я задержал дыхание, ловя звук. Он был неровным, но в нём было что-то живое. Человеческое. В этой несовершенной мелодии чувствовалось что-то настоящее.
Гришаня свернул в знакомую арку и остановился у крыльца офиса. Фары скользнули по стене, коснулись вывески, чуть осветили ступени.
— Прибыли, мастер, — сказал он, повернув голову ко мне.
— Спасибо.
— На сегодня всё? — уточнил парень. — Или вы ещё куда собираетесь?
— Пока не планировал, — ответил я, расстёгивая ремень.
— Тогда если что — звоните. Цифры знаете.
— Знаю, — кивнул я и открыл дверцу.
Вечерний воздух был прохладнее, чем я ожидал. Я поднялся по ступеням, обернулся ещё раз — машина уже тронулась, и за её кормой снова растворился плеск тихой, неровной гитары. Я стоял на крыльце, вслушивался в эту почти невидимую музыку и думал о том, что, может, и жизнь — это такая же мелодия. Простая, невыученная до конца. Где важен не идеальный аккорд, а то, с каким сердцем ты играешь.
Потом толкнул дверь и вошёл внутрь.
Арина Родионовна сидела за своим столом, сосредоточенная, как всегда, с прямой спиной и аккуратно собранными волосами. Кончики пальцев легко бегали по клавиатуре. Время от времени девушка сверялась с блокнотом, который лежал справа от неё, раскрытый на аккуратной странице с заметками, написанными её узнаваемым чётким почерком.
Я остановился на пороге приёмной. Свет лампы над столом помощницы ложился мягко, золотистыми пятнами на её руках и скатерти, приглушая углы комнаты. Арина подняла взгляд, заметив меня, и лицо её тут же озарилось улыбкой.
— Добрый вечер, Павел Филиппович. Как прошла встреча?
— Ожидаемо, — отозвался я, проходя внутрь. — Компания не хочет идти на мировую, о чём честно меня и предупредили.
Она удивлённо приподняла брови, слегка наклонив голову:
— То есть…
— Придётся искать повод для обращения в Торговую палату, — сказал я, опускаясь в кресло у стены. — Или иной способ, чтобы прижать промышленников.
Арина Родионовна откинулась немного назад, сложила руки перед собой и покачала головой с лёгким, почти печальным недоумением:
— Не понимаю, почему они так уперлись в эту землю. Складывается ощущение, будто у Кочергина не просто хорошие угодья, а какая-то сказочная, прямо волшебная почва. Единственная в Империи, которая может спасти «Содружество» от краха.
Я усмехнулся, хотя и без веселья, и наклонился вперёд, опираясь локтями о колени:
— Причин, на самом деле, две. Во-первых, они хотят поставить на место адвоката Чехова. Показать, что не боятся. Даже людей из уважаемых домов, с именем, связями и определенной репутацией. Мне это сегодня прямо дали понять. Семён Игнатьевич, конечно, говорил вежливо, но намёк был очевиден: «мы знаем, кто вы, и всё равно не отступим.»
Арина нахмурилась, сжав губы в тонкую линию. Я продолжил:
— А во-вторых… Они не хотят создавать прецедент. Если «Содружество» отступит сейчас, другим промышленникам — особенно мелким, у которых земля пока ещё в собственности, то всем станет ясно: сопротивляться можно. И тогда сделки начнут сыпаться. Им важно, чтобы именно я проиграл. Чтобы это увидели другие. Чтобы почувствовали: даже если за тебя пошел Чехов, ты всё равно останешься ни с чем.
Наступила короткая пауза. Арина Родионовна смотрела в одну точку, будто обдумывая мои слова. Потом медленно кивнула:
— Вот оно как, — тихо пробормотала она. — Значит, дело вовсе не в земле.
— Власть, — сказал я, — куда более ценный ресурс. Земля здесь — всего лишь способ её продемонстрировать.
— Непростое выйдет дело, — с заметной тревогой сказала она.
— Впрочем, когда они были лёгкими? — ответил я.
Собеседница посмотрела на меня внимательно. А потом, с какой-то спокойной твёрдостью в голосе. Той самой, что всегда вызывала у меня уважение. И произнесла:
— Вы справитесь, Павел Филиппович. Я верю в вас.
Я поднял глаза и встретился с её взглядом. Он был прямой, открытый, без преувеличений, без красивых слов.
— Спасибо, Арина Родионовна, — сказал я тихо. — Иногда этого достаточно, чтобы начать сначала.
— Как и всегда, — раздался сверху знакомый голос, в котором и усталость дня, и ехидство вечной бодрости звучали поровну.
Я обернулся. Людмила Фёдоровна Яблокова медленно спускалась с верхнего пролёта, держась за перила. На лице женщины было всё то же выражение ироничной уверенности, которое я привык видеть после воскрешения Яблоковой из мертвых.
— Кто, если не вы, спасёт