– Почему вернулись?
– Работа, – жму плечами, – меня уволили, а Олив в этом году надо в школу. В общем, доходы не сходились с расходами, а здесь хотя бы за жилье платить не надо.
Он понимающе кивает.
– А ты? – парирую я.
Сантино внимательно смотрит на меня, словно пытаясь выискать истинный вопрос в моих глазах, после чего говорит:
– Я больше не употребляю.
– Бросил или деньги закончились? – сама поражаюсь, как мне удается этакая невозмутимость в голосе.
Он так же равнодушно жмет плечами. Да уж, картина маслом, будто разговариваем о новостях утренней газеты, а не о том, что разрушило нашу семью и жизнь в целом.
– Сначала деньги, – говорит в итоге, – ну и так само собой как-то…
– Вовремя, – киваю я, не выдержав.
Он понимает, что я этим хочу сказать, и мрачнеет. Замолкает и вновь отпивает из чашки. Когда его чай кончается, он вновь поднимает на меня глаза:
– Я правда виноват, Анжела.
– Не стоит, – отмахиваюсь я, – правда, думаю, в этом нет смысла.
– Нет, есть. Я просрал всю свою жизнь, всю нашу жизнь, просрал карьеру, спустил к чертовой матери в унитаз и все деньги…
– Ни цента не осталось? – уточняю я, и он мотает головой.
– Поэтому и вернулся, собственно, – говорит он.
– Кэти сказала, твой отец умер.
– Да.
– Мне жаль.
– Жалеть надо живых, мертвые уже нашли покой, – говорит он.
Мы вновь замолкаем.
– Я правда виноват перед тобой, – повторяет он, – как еще никогда раньше. И перед тобой, и перед Олив.
Я ничего не отвечаю. Да и что тут можно ответить? Отрицать глупо, а соглашаться с этим – какой смысл? Он и так это понимает.
– В какую школу она пойдет? – спрашивает Сантино.
– Думаю, отдам ее туда же, где я училась. Ну и ты пару месяцев.
Слабая усмешка скользит на его губах, точно он вспомнил что-то далекое-далекое, но приятное душе:
– Ага, пока не разбил окно этого толстосума.
– Он не на шутку взбесился, – улыбаюсь я, – зато ты выиграл десять баксов.
– Откуда знаешь?
– О, ты тогда на целую неделю стал самой обсуждаемой темой школы.
Мы оба усмехаемся, точно давней шутке, но после чего улыбки вновь, будто механическая пружина, стягиваются обратно к исходному положению. Кажется, их уже нельзя зафиксировать в другом положении надолго.
Замечаю, как взгляд Сантино скользит по безымянному пальцу моей левой руки. Его кольца там давно нет, но и другого не появилось. Как и на его пальце. Мы ничего не спрашиваем, но нам обоим и так все понятно.
Был бы кто-то у меня – помог бы удержаться на плаву в Нью-Йорке, подсобил деньгами. Был бы кто у него – об этом давно бы уже знала Кэти, да и он бы вряд ли заявился ко мне в дом.
Взгляд Рамоса падает куда-то мне за спину и зацепляется на мгновение. Я рефлекторно оборачиваюсь. Понятно, заметил картину. Ту самую картину, которую он мне подарил после конкурса, которая кочевала со мной из квартиры в общий дом, потом опять в квартиру, а теперь приехала в Чикаго.
Все в той же раме, только теперь висит на гвозде, а не обмотана скотчем.
– Она все еще у тебя, – улыбается он.
– Да, она мне нравится.
– Мне тоже.
И вновь замолкаем.
Словно в плохо написанной сцене, между нашими краткими диалогами неизменно повисает гнетущее молчание. Было бы неплохо, если бы наконец пришла мама или бы забежала Олив, дав нам возможность переключиться на нее, но все они словно нарочно запропастились.
– Может… попробуем все сначала? – спрашивает он, но вместо нервного смешка, который был бы логичен, я лишь молча смотрю на него. – Я не говорю о том, чтобы начать все с чистого листа, – объясняет он, – забыв всю фигню, что была, или, наоборот, все хорошее, что тоже было. Это бред и получится, только если нас обоих сразит Альцгеймер.
Он усмехается, и я отвечаю легкой улыбкой.
– Но… можно просто попытаться пожить? – предлагает он, – что бы ни происходило в моей долбаной жизни, постоянно в ней одно. То, что я люблю тебя.
– Кажется, это наше проклятье, – сухо замечаю я.
– Возможно, – соглашается он, – я бы не стал пытаться навязываться и вновь просить тебя дать нам шанс. Я сам все испоганил, и логично, если ты решила бы построить жизнь без меня. Но раз вы все равно здесь, у тебя вроде никого нет. Почему не попробовать? Вы могли бы переехать ко мне, а не жить с твоей матерью. В конце концов, у нас общая дочь, и мы бы могли воспитывать ее вместе.
– Однажды мы уже пытались, – напоминаю я.
– Я виноват, но вряд ли мои слова как-то изменят прошлое, Анж. Я лишь предлагаю как-то попытаться в настоящем.
Я молчу, перебирая пальцы. У него все так просто – давай сойдемся, давай опять поиграем в семью. С другой стороны, вряд ли это хуже того, чтобы жить с мамой?
– Что, если все опять покатится к чертям? – спрашиваю я.
Сантино жмет плечами:
– Не знаю, есть ли что-то еще ниже. Но по крайней мере могу поклясться, что не пью и не употребляю. И не собираюсь.
– Звучит воодушевляюще, – саркастично замечаю я.
Он усмехается:
– С годами запросы понижаются, да?
– Кажется, скоро я начну радоваться, что мужчина не ссытся под себя.
Он смеется, но смех выходит каким-то хриплым, и он откашливается, чтобы «сбросить» эту хрипоту.
Достает сигарету, но, заметив мой взгляд, спрашивает:
– Я могу?..
– Лучше на улице. Мне без разницы, но мама… будет не в восторге, если дом провоняет табаком.
– Ладно, тогда позже, – он засовывает пачку обратно в карман. Облокачивается локтями о колени, таким образом как бы слегка подавшись ко мне.
– Ты еще любишь меня? – спрашивает он.
– Как и ты.
Сантино кивает.
– А знаешь, чем ты привлекла меня тогда, когда появилась на исправительных работах?
Удивляюсь, что он вдруг решил сейчас это вспомнить, но спрашиваю:
– Чем?
– Своим появлением, – заявляет он, и я не могу сдержать усмешки. Он тоже ухмыляется и кивает, – да, именно тем что ты вообще там появилась. Такая пай-девочка, бантики и учебники, а тут вдруг работы. Меня всегда чертовски манил тихий омут. В нем обычно водятся самые разгоряченные черти.
– Лучше бы тебя притягивали ангелы.
– Что поделать? – с напускной небрежностью жмет он плечами. – Меня тянуло к чертям.
– И что, оправдала я твои ожидания?
– Как видишь. В тебе есть черти, – говорит он, – но есть и ангелы. Ты балансируешь, и этим всегда меня завораживаешь. Я так не умею.
Дверь открывается, и забегает