— Когда так получилось, государь, я дочь в монастырь не отправлю. Скажешь уехать — покинем мы Ладогу, чай, и в других местах люди живут. Отойдет Устя от предательства, да и душой отогреется, а там и замуж я ее выдам. Найду хорошего мужчину, чтобы ей гнездо вить, чай Ладогой мир не заканчивается!
— Вижу я, любишь ты дочку, боярин.
— Любить — дело бабское, государь, а мое дело о детях своих позаботиться. Илюшка женат, счастливо, Аксинья пристроена, пусть радуется участи своей, теперь Устю пристрою и сам порадуюсь.
Борис хмыкнул.
Да, и такая любовь бывает. Просто человек ее называет иначе, но ведь заботится, ценит боярин своих родных. А что выразить того не умеет… зато делает для них все возможное. Пришла беда — и он дочь собой закрывает. И гнева царского… хоть и боится, а вперед идет.
— Ну так порадуйся, боярин. Я уж твоей дочке жениха нашел. Не первой молодости, правда, и женат был, зато детей нет у него. И дочь твою он любить и беречь будет, слово даю.
— И кто ж это, государь? Познакомь, коли так?
— Я это, боярин.
И стул не спас. Таки рухнул боярин на пол. Так, на обширном тыле своем сидя, на царя и воззрился.
— Послышалось мне, государь.
— Нет, Алешка, не послышалось тебе, — Борис подошел, руку тестю протянул. — Вставай уж… неловко как-то даже. Чтобы тестя моего будущего по полу валяли, да слуги поднимали. Сплетни пойдут.
Тут-то боярин и поверил.
— Государь! Неуж правда?
— Правда.
— Ох! А Устяша-то что?
— Поговорил я с ней. Согласна она.
— Еще б она не согласная была!
— Ну так всякое бывает, боярин. Но дочерей ты обеих замуж выдашь. Сначала брата моего оженим, а на следующий день и я честным пирком, да за свадебку. Чего ж два раза людей-то собирать?
— Честь-то какая! Государь!
— Так что Устинья покамест в палатах остается. Поженимся — переедет просто в покои царицы. Как раз успеем там все обновить.
— Слов у меня нет, государь. Уж прости, коли не то скажу.
— Ничего, боярин. В жизни еще и не такое бывает, я вот и не думал, что разведусь, и жениться наново не думал. А вот Устю увидел — и сердце запело.
Почти.
Но некоторые подробности никому знать не надобно, не то, что боярину.
— Дозволишь, государь, с дочкой поговорить?
— Чего ж не дозволить? Пойдем, боярин, я тебя сам провожу, ходами потайными. В палатах, чай, на два угла три послуха, а нам покамест шум лишний ни к чему. Не хочу, чтобы Федька чего нехорошего утворил…
Вспомнил боярин, как царевич на Устинью смотрел, да и согласился.
— Ни к чему, государь.
Так потайными ходами и прошли.
* * *
Илья по палатам царским шел спокойно. Дошел до покоев Аксиньи, в дверь постучал.
Чернавка выглянула, хотела уж на него зашипеть гадюкой, да только Илья ее опередил.
— Сестру повидать хочу. Боярышню Аксинью.
— Сейчас спрошу у нее, — мигом девка за дверью исчезла. Да Илья и ждать не стал, налег на дверь, да и вошел. А кто их знает?
Не скажет ничего, или просто скажет — отказала. Пусть потом государю жалуются.
Аксинья у зеркала сидела, ожерелье примеряла.
Перед ней целых три шкатулки стояло.
Ожерелья, зарукавья, перстни — все переливается, разноцветными искрами играет… поди, за одно кольцо подворье купить можно. Увидела боярышня брата — подскочила.
— Илюшка? Ты как тут?
— Слухи дошли. Поздравить можно тебя?
Аксинья на брата поглядела, кивнула.
— Можно, Илюшенька. Нужно даже. Я теперь царевичева невеста, я и женой буду.
— Вот и хорошо, так-то. Ты девкам своим прикажи выйти, поговорить надобно.
Аксинья носик сморщила, на девок рукой махнула.
— Вон все пошли!
Те хоть и заколебались, а прочь вышли. Илья проверил, вроде не осталось никого. А, все одно подслушать могут.
Осторожно говорить придется.
— Поздравляю тебя, сестричка. Порадоваться за тебя можно.
— Радуйся! — Аксинья глазами сверкнула. — Я теперь царевной буду! Я, а не Устька!
— Ты. Хорошо ты ей… помогла.
Паузу перед словом Илья выдержал очень выразительную. И на Аксинью поглядел так, что даже до нее дошло. Вмиг надулась девушка.
— Не твое это дело!
— А ты меня выгони, или скандал устрой? Мигом и я скажу, о чем ведаю. Думаешь, после этого невестой царевичевой останешься?
Аксинья только зубами скрипнула.
Верно все.
Ей сейчас надо чище снега быть, белее белого листа бумаги. Мигом перестроилась…. Правда, стиснутые зубы сладко петь мешали, да уж как получилось.
— Илюшенька, да к чему нам ссориться?
— А мы и не ссоримся, Аксиньюшка, любуюсь я на тебя, да слова подбираю. Не думал я, что ты так поступишь. Устя для тебя все сделала, что могла, в палаты царские с собой взяла — добром же ты ей отплатила! Ох, и змея же ты, сестрица!
Змеи Аксинья уж не стерпела. Взвилась.
— Я⁈ Да Устька твоя перед моим любимым хвостом вертела! Понимаешь⁈ Перед Михайлой Ижорским!!! Меня он любить должен, меня, не ее! А он!!! А она!!! Это она, она, гадина!!! Не я! Я ей просто должок вернула!!!
— Вот как? — Илья на Аксинью смотрел даже с брезгливостью, — и давно у тебя эта… любовь — с Ижорским?
Аксинья сообразила, что не то ляпнула, нос вздернула.
— Не твое дело!
— Да неужто? Отвечай, Аксинья, не то за косу тебя потащу! Не бывать никакой свадьбе! Костьми лягу, а все расстрою!
— Ну…. Недавно. С осени, считай.
Илья только головой покачал.
— Аксинья да не нужен Усте Ижорский! И рядом не нужен, и близко не надобен! Противен он ей, я-то знаю!
— Она ему нужна, — Аксинья вдруг сгорбилась, всхлипнула. Больно стало, как тогда. Словно в сердце нож вонзили, и поворачивают его там, медленно, жестоко… — Илюша, он-то Усте и верно, не надобен! А она ему — дороже жизни! Со мной никогда он так не говорил, не смотрел, не любил! Никогда, понимаешь?
— И ты только из-за этого?
— Только⁈ Он мне голову крутил, чтобы про Устьку разузнать! Чтобы к ней поближе подобраться!
— Так на него и гневайся! Устя тут при чем? — Илья хоть сестру и понимал, а все одно — подлость она совершила.
— Оба