Легок на помине оказался, в дверь поскребся, да и вошел. Забыла Устя засов задвинуть, счастье — оно и не так голову дурманит.
— Чего тебе, Ижорский?
— С тобой поговорить хочу, Устиньюшка.
— Говори, Михайла. Слушаю я тебя.
Устя поняла, что просто так незваный гость не уйдет, выслушать решила.
— Знаешь, что Федор сделать хочет? Тебя при Аксинье оставить. А потом ее в жены, тебя в полюбовницы. Согласная ты на такое?
Устю аж передернуло от отвращения.
Федька, руки его липкие, губы слюнявые… да гори ты болотным зеленым пламенем, дрянь подлая! Михайла это заметил, в улыбке расплылся.
— Не хочется, Устиньюшка?
— Кому б такое захотелось. Тебе–то чего надобно?
— Хочешь, Устиньюшка, увезу я тебя? На Ладоге жизни нам не будет, это ясно, а только и на Урале люди живут, когда деньги есть. Достаточно у меня скоплено, только скажи — мигом тебя из дворца выведу. А там сани и свобода, полетим — не догонят нас. Поженимся с тобой, да и будем жить честь по чести. Запала ты в душу мне, не могу без тебя, смотрю в зеркало — глаза твои вижу, иду по улице — голос твой слышу… не могу!
Может, и пожалела б его Устинья, когда не помнила ту, черную жизнь.
Не помнила, как Михайла на Аксинье женился, чтобы к царевичу ближе стать, не помнила, ЧТО он из ее сестры сделал, с какой ненавистью та на Устю смотрела…
Сейчас Устя понимает, не просто так оно было. Небось, тогда уже Михайла ее любил, а Аксинья поняла все, шила-то в мешке не спрячешь. И — возненавидела.
Не мужа, хоть и странно это, но Михайлу-то она любила. А вот Устю возненавидела со всей силой души своей.
Радовалась, когда Устинья ребенка потеряла, когда ее в монастырь повезли, сияла от счастья… только вот злорадство сестрица потешила, а покоя не обрела. Не дожила она до Устиной казни, умерла раньше, и зная Михайлу… не своей смертью сестренка умерла. Ой, не своей.
Не иначе, как грибочками отравилась.
А еще помнился Устинье шепот в темноте, и зеленые глаза помнились, и собственная боль, и ярость.
— Михайла, я тебя не раз уж прочь отсылала, и наново отошлю. Какая б судьба мне не выпала, все лучше будет, чем с тобой.
— Полюбовницей, прислугой у сестры своей, и лучше?
— Последней нищенкой лучше, — жестко и равнодушно ответила Устинья.
У Михайлы лицо так исказилось, что она даже испугалась немного. Вот-вот бросится. Или еще как навредить попробует?
Но нет.
Опамятовал, взял себя в руки.
— Я тебе и эти слова припомню, боярышня.
— Запиши для памяти, али зарубку поставь, — Устинья отмахнулась, — да иди отсюда, свет не засти. Видеть тебя — тошно.
— Попомню я…
— Устя? Ижорский?
Никогда Устя так Илье не радовалась, как сейчас.
— Братик! А Михайла уходит уже!
— Ухожу, — подтвердил Михайла.
Развернулся на каблуках, да и дверью хлопнул.
— Чего ему надобно было? — Илья брови сдвинул.
— Бежать с ним уговаривал. И будут там мне молочные реки, кисельные берега.
— Вот еще не хватало! Устя, ты вещи собери, да домой поедем. Я тебе сказать хочу, что б там ни случилось, ты моя сестра родная, кто рот откроет — я поганые слова любому в глотку с зубами вколочу. А там и замуж тебя выдадим, как шум уляжется, хорошего мужа подберем, чтобы тебе по сердцу пришелся. Чего тебе тут делать? Я пока Аську навещу, а ты сундуки укладывай.
Устя носом хлюпнула.
Жива-матушка, да как же так оно получилось? Как же случилось-то, что она такого брата не знала, не ведала? А ведь таким он и в той жизни был, только аркан мешал, горло стягивал. Вот и вышло, как сложилось.
Чтоб той рунайке земля гвоздями оказалась!
Стерва подлая!
— Братик…
— Ты не реви, сестричка любимая, а собирайся. И не спорь даже, мы тебя дома рады видеть будем, Марьюшка моя уж по хозяйству вовсю хлопочет, пироги с рябиной затеяла. И варенье достали…
Устя рукавом нос вытерла. Нехорошо, да и пусть его!
— Братик… я не поеду никуда.
— Это еще почему?
— Потому как замуж она выходит. За меня.
Очень вовремя Борис из потайного хода появился. А за его спиной боярин Заболоцкий, ошалелый то ли от радости, то ли от царского поведения…
Впрочем, Илья от отца не отстал. Как стоял, так на пол и сел, только рот открывал, ровно карась, из воды вытащенный.
Устя с Борисом переглянулась — и брата отпаивать кинулась. Хорошо, вода в кувшине свежая, холодненькая…
* * *
Алексей Заболоцкий в палаты пожаловать не успел, тут же его к царю и провели. Боярин ему в ноги и кинулся.
— Государь, не вели казнить, вели миловать.
— Да я казнить тебя и не собирался, боярин.
— И дочку мою пощади! Умоляю, государь! Здорова она, просто…
— Просто ее булавкой ядовитой оцарапали. Ты сядь, боярин, разговор у нас хоть и не долгий будет, да сложный.
Алексей послушался, на царя поглядел вопросительно.
— Оцарапали, государь?
— Прости и ты меня, боярин, что плохую весть тебе скажу. Нет доказательств, кроме Устиных слов, да я им поверил. Не просто так ее оцарапали, Аксинья, твоя вторая дочь, за брата моего выйти захотела. Позавидовала сестре, вот и отравила ее ядом заморским, да случаем и воспользовалась. И мачеха моя ей в том помогла, и с Федором свела.
Алексей порадовался, что сидит. Хотя… ежели такто и неудивительно!
— Высечь бы ее. Всю жизнь она старшей завидовала. А та ее жалела, помогала, сюда взяла… вот она — благодарность бабская!
— Так и вышло, боярин. Плохая благодарность, ну уж какая есть.
— Дрянь! Выпороть бы ее, да не получится уж?
— Нет, боярин, не получится. С Аксиньей сейчас и мамки, и няньки, и чернавки — мачеха моя к ней кого только не приставила. Боится она, что свадьба сорвется.
— А Устя? Государь?
— А что — Устинья? — Борис не удержался, решил проверить боярина. — Ей теперь только в монастырь дорога, наверное. Или еще куда подальше, из столицы!
И тут же понял, что не ошибся он в боярине. Алексей Заболоцкий