— А Устя в чем? Что не на Востоке живем⁈ Что бабы у нас балахоны не носят? Так и ты б носила, если что.
— В том! Если б ее не было, Михайла бы…
— Даже не узнал, что ты существуешь. И не увидел бы тебя никогда.
— Мне что — еще и благодарить⁈
— Тебе — головой думать! Дура ты, и дурой останешься. Аська, первый и последний раз прошу тебя, откажись от всего этого, поехали домой.
— Ты в уме ли, Илюшенька?
— Аська, не сможешь ты в палатах! Тут не тебе чета змеи ползают! Сожрут — не подавятся!
— Авось, не сожрут!
— Две свиньи, Авось да Небось весь огород сожрали. Аська, не дури. Ты ж ничего не знаешь, не умеешь.
— А Устька твоя умеет?
Илья язык сильнее прикусил. Про кровь волхвов, про рощу и Добряну не время и не место рассказывать было.
— Ася…
— Устинья то, Устинья се, Устя умная, Устя красивая… меня ровно и совсем нет! Ненавижу! НЕНАВИЖУ!!! Царевной стану — поделом вам всем будет! А Устьке, гадине, особенно!
— На злобе да зависти дворца не построишь. Избушка — и та рухнет, тебя под собой похоронит. Не надо, Ася, не ломай себе жизнь.
Аксинья отвернулась, глазами сверкнула.
— Кончен разговор. Уходи, братец. Когда любите меня — не лезьте в жизнь мою, не стройте препоны счастью.
— Счастью ли?
— То моя жизнь и дело мое!
— Дура ты, Аська.
— Может, и дура. У вас же одна Устька умная….
Илья рукой махнул, да и вон пошел. А что тут скажешь, что сделаешь?
Через плечо дуру перекинуть, да и вон вытащить?
Скандал устроить, крик поднять? Аксинью на весь свет опозорить? А заодно и себя с ней вместе?
Так нельзя. А словами ее убедить никак не получается, слишком ее злоба да зависть гложут, считай, всю сожрали! За что она так Устинью ненавидит? Да кто ж ее знает?
Просто за то, что Устя — есть.
И за то, что Аксинье до нее — как свинье до солнышка. Может, и жестоко, а только каждый на своем месте надобен. И солнышко, и свинья. Когда оба это понимают, все хорошо да ровно идет. А вот когда наоборот…
Не будет тут ничего хорошего. Это уж видно. И Аську сожрут, дурищу. Только и сделать с ней ничего не получится. Свинья радостно визжа, лезет на вертел. И ничего ты с ней не сделаешь.
Совсем ничего…
* * *
Боярин Заболоцкий радости своей верить не мог. Едва дышал от счастья.
Две дочери пристроены! Да как!
С небес на землю его Борис спустил.
— Ты, тестюшка, учти, врагов у тебя теперь много будет.
— Государь, так я ж…
— За такую удачу тебя половина Ладоги со света сжить возмечтает. А вторая половина и попробует.
— Государь! Я ж…
— Мне ведомо, что ты не при чем. А вот им?
— А что ж делать мне, государь? — Алексей растерялся даже. Как-то не готовила его жизнь, к такому повороту.
— Мы с тобой это обговорим еще. Я тебя в обиду не дам, но и сам ушами не хлопай.
— Как скажешь, государь.
Борис с Устей переглянулся, головой покачал. Бесполезно…
Сейчас говори с боярином, не говори — счастье ему разум застит, и счастья того слишком много. С ним разговаривать, что с пьяным вусмерть.
В дверь постучали, Илья вернулся.
— Аська меня даже видеть не желает. И никого… дура она!
— Дура, — Устя лицо руками потерла, вздохнула горестно. — Знала б я — никогда бы сюда ее не взяла. Но ведь на лучшее надеялась, мечтала, что она тут себя покажет, на людей посмотрит. А там и жених какой найдется?
— Нашелся, — подвел итог Илья. — Устя, ты себя за это не терзай, она сама выбор сделала. Кто-то родных никогда не предаст, а кто-то — вот.
— Вот… все одно я виновата буду.
— Не будешь. Мы возможности даем, а человек сам по себе выбор делает, — жестко сказал Борис. — Не вини себя. Пойдем, боярин, провожу я тебя, да и домой поедешь. Тебе еще к свадьбе готовиться. Приданого не попрошу, да все одно тебе хлопот хватит.
— И то верно, государь.
— Вот и начинай хлопотать. Мало времени остается. Очень мало.
Алексей Заболоцкий только поклонился.
И то…
— Хоть платье свадебное невесте пошить… успеем ли?
— Озаботься, боярин. Да с родными поговори — всю семью невесты хочу на празднике видеть.
— Как прикажешь, государь, так и сделаем.
Про Аксинью боярин и не подумал.
Вот такой уж он человек… рядом с партией, которую Устинья сделала, Аксинья снова побледнела, неинтересной стала. Чего ее?
Пусть что хочет, то и делает. Хотя царевич тоже хорошо, а царь все же лучше.
Устя его глазами проводила, вздохнула тихонько.
Сейчас-то она отца лучше понимала, в той, черной жизни ее, он так же поступил. Не то, чтобы рукой махнул, но дочки-то пристроены, и удачно. Одну за царевича замуж выдали, вторую за ближника царевичева, чем плохо?
Радоваться надобно!
Не радуются дочки?
Дуры потому что. Передумают еще не раз! Бабы же!
Сейчас Устинья его куда как лучше понимала, а все одно, не хватает отцу душевной тонкости, чего-то важного не хватает ему… что ж. Такой уродился, такой и пригодился. С таким и жить будем.
А вот как жить?
Теперь точно уверилась она, что Любава черным колдовством балуется. Теперь понимала, кто виноват в ее состоянии.
А только пока доказательств и нет.
Никаких.
Может Боря своей волей Любаву в монастырь отослать — и не может, опять же. Сейчас, как Устинье помнилось, не просто так Любава при дворе отиралась, не просто так ходила по коридорам. Она себе сторонников искала, врастала, укреплялась.
Кому брак выгодный устроит, о ком слово замолвит, кому дело решить поможет… вроде как и Борису она помогала для Феди, а вроде как и себе. И за нее не один десяток бояр встать готовы были, когда с Борисом несчастье случилось, Федора, считай, единогласно выкрикнули.
И патриарх из родни ее, и Раенский — паук хитрый.
А еще кто?
Кто за этим всем стоит, кто ими вертит, как пожелает, кто Черной Книге хозяин?
Любава ли?
Или есть еще кто-то другой? Другой, Устиньей не найденный… надобно Добряну просить, пусть