Натворит еще Федька дел нехороших… лучше пусть едет в Козельск или Орловск, губернатором там. И Любаву с собой заберет.
Так-то оно всем лучше будет, да и патриарху бы от таких родственничков подальше — тоже неплохо.
И Макарий, хитро улыбаясь, отправился распоряжаться.
* * *
— Маменька, это что за… и….⁈
Федор своих чувств и вовсе не сдерживал. Полетела в дальний угол ваза безвкусная, полетела за ней табуретка…
— А ну-ка довольно мои покои крушить! Сядь и послушай.
Таким тоном Любава слона на марше остановила бы, не то, что сЫночку любимого. Федор и остановился, как вкопанный, только глазами вращал, что тот слон, да дышал шумно.
Любава его оглядела, кивнула сама себе.
— Ты боярышню Устинью хотел? Так получишь ты ее! Вскоре после свадьбы и получишь!
— Как?
— Аксинье прикажешь сестру при себе оставить, для услужения. Она тебе покорится, она вообще слова поперек не скажет. Не то поучишь ее плеткой, как положено.
Федор кивнул. Теперь он мать куда как внимательнее слушал.
— А потом… пару раз в углу прижмешь, али просто прикажешь к себе явиться — кто тебе хоть слово поперек скажет?
— А сейчас? Сегодня?
— Только опосля свадьбы, вот, как Аксинья затяжелеет.
— Почему⁈
— Потому как от твоих забав дети бывают, Феденька. Нехорошо будет, когда законный наследник позже ублюдка родится.
Федор головой помотал… дошло.
— А боярин Заболоцкий не возразит ли?
— Найду я, что ему предложить. Женись на Аксинье — обеих сестер получишь. Понял?
Федор к матушке подошел, обнял, поцеловал.
— Маменька… люблю тебя!
— То-то же…
Любава слезинку вытерла кончиком платка, сыну улыбнулась.
— Вырос ты у меня, Феденька, скоро внуков мне подаришь.
— Постараюсь, матушка.
— Только сначала с законной женой постарайся, а потом уж и с Устиньей. Глядишь, и вовсе ее в палатах оставишь, будет жить на твоей милости, слова не пикнет.
Федор закивал.
Явно его такая перспектива вдохновляла. Любава сына по голове погладила.
Сколько ж она для него перенесла, сколько сделала… чуть-чуть еще и все хорошо будет. Вот она, сильная кровь, и дети у Феденьки будут, здоровые… а Аксинья, или там Устинья…
Какая ей разница, что с бабами этими будет?
Пусть хоть подохнут обе, ей оно безразлично! У нее Феденька есть, сыночек родненький, о нем она и заботиться будет. А эти…
Сами встретились?
Сами и виноватые…
* * *
Устя не успела вещи в сундук сложить, потаенная дверца скрипнула.
Обернулась девушка, заулыбалась.
— Боренька!
— Устёна!
Царь к ней шагнул, за руки взял.
— Устёна, милая ты здорова ли?
— Теперь здорова, Боря. Теперь хорошо все.
— Ты с мачехой моей договорилась? Она тебе что пообещала?
Вмиг единый Устя посерьезнела, руки высвободила.
— Боря… сядь, прошу тебя. Послушай. Плохо все очень.
— Что — плохо, Устёна? Мне кажется, так все очень хорошо даже. Пусть Федька на сестре твоей женится, лишь бы не на тебе.
— Женится, — невесело Устинья усмехнулась. — Другое плохо, Боренька. Не сама я упала, не своей волей, Аксинья, дурочка маленькая, мне в косу жемчуг вплела, не простой, заговоренный. Паука того помнишь?
Борис только кивнул. Вмиг хорошее настроение как тряпкой стерло.
Помнил ли?
В другое время и не поверил бы, и не задумался. А вот так, когда аркан с него сняли, когда сам паука видел, когда горело сушеное чудовище, а его аж трясло…
Запомнишь после такого. И во все поверишь.
— Ты сказать хочешь…
— Хочу, Боря. Царица Любава из рода Захарьиных. А брат ее, боярин Данила, черным баловался, мать ее ведьмой книжной была, и Книга Черная ее сохранилась. Когда согласишься, бабушка моя покажет, где у него комната была потаенная, а там… лежит она там, хозяев ждет. За такое в иноземщине казнь без рассуждений, да и у нас не порадуешься, когда монастырем отделаешься — счастлив будешь.
— Так…
— Боярина нет, а жемчуг есть. А от царицы вдовой черным не несет, но что-то на ней есть. Сама я и половины не понимаю… Добряне бы ее показать, да нельзя той из рощи выходить. Бабушку попросить посмотреть?
— Попроси.
— Ей во дворец хода нет. Волхва она, когда патриарх узнает — худо будет.
— Как же он узнает, когда на свадьбу все Заболоцкие пожалуют? И бабушка твоя в том числе.
— Ох, Боря…
— Вот, и потихоньку на мачеху мою посмотрит.
— Ты лучше сам вспомни, как отец твой с ней познакомился, как полюбил ее… как… прости, Боря, но — как матушка твоя умерла? Не было ли в том чего неладного?
— Не знаю, Устя. Матушка ребенка ждала, родами умерла. Потом через месяца два отец к боярину Раенскому в гости пошел, а там Любава эта подолом вертит… и словно… приворожили его⁈
— Ты сам сказал, Боря, не я….
— Устя, а можешь ты в матушкиных покоях побывать, посмотреть? Вдруг и увидишь что-то?
— Я — вряд ли. Сила-то у меня есть, а знаний не хватает. Вот бабушка, как придет, могла бы. И посмотреть, и увидеть. А разве…
— Нет, — Боря вопрос угадал. — Когда матушка умерла, я отца на коленях умолил покои ее закрыть наглухо, ключ от них мне отдать. Приходил туда, — голос взрослого уже мужчины дрогнул, изломался. — Когда отец на Любаве женился, та матушкины покои захотела, сильно. Да я отцу сказал, что ежели она в матушкины покои хоть ногой ступит, я с собой покончу.
— Он и воспротивился?
— Да.
— Слов ровно и не слышал, а когда ты… ты ведь сделал что-то?
— Нож взял, перед дверью встал, сказал, что сейчас на нож тот брошусь, — Борис ворот рубахи, шелком да золотом шитой распустил, шрам на плеча показал. Длинный, кривой, — Я и кровь уж пустил себе, я не остановился бы.
— Страх за тебя и приворот преодолел. Ненадолго, наверное?
— Ненадолго. Но матушкины покои отстоял я,