Один раз — мы были тогда на дежурстве — я подошел к нему и, волнуясь, спросил напрямик, какие причины мешают нашей дружбе. Он читал книгу, нагнувшись над столом. Он поднял от книги голову и громко — из глаз озорные искры — рассмеялся:
— А разве мы с тобой не товарищи? Чего ж тебе мало?
Тут у меня все в глазах потемнело. «Да кто он такой, что мне его дружба понадобилась? Ну и чорт с ним! А еще улыбается!»
— Ты это оставь — улыбаться! — захлебнулся я. — Молчишь, а думаешь, будто ты лучше всех! Ничем ты не лучше! И другие тебя не хуже!
— Сергей, — поморщился он, — охота тебе… Вот чудак человек!
Потом мне было стыдно вспоминать этот разговор. Петька будто и не помнил о нем, все шло попрежнему, а я всеми силами хотел загладить злополучную вспышку.
«Вот когда стану знаменитым спасателем, — думал я, — изобрету новый способ… аппарат… подвиг какой-нибудь совершу… тогда он увидит. Тогда он оценит. Только бы случай подвернулся, жизни не пожалею!»
Прославиться мне так и не пришлось: началась война. Несколько раз прилетали немецкие самолеты. Все забеспокоились: пусть женщины и дети едут подальше на восток. Я долго спорил с матерью: ей не хотелось покидать рудник и могилу отца; только за неделю до приход немцев удалось отправить ее на Урал. У многих тогда уехали семьи; уехала и Петькина жена с ребенком.
Все мы, спасатели, перешли жить из своих квартир и комнат в здание станции.
Последняя надежда — может, обойдется — рухнула, когда пришел капитан-сапер. «Давайте, — сказал он, — людей в помощь. Пора взрывать подъемные машины и насосы». Сумрачные, мы пошли за капитаном. А потом вся станция опустела: спасатели надевали красноармейскую форму и уходили с отступающей армией. Только Петька решил задержаться да я напросился быть с ним. Не мог же я уйти, если он остается!
6
— Ну, хорошо! Дал я ему в морду, — рассказывал Петька,— потом он схватил пистолет и выстрелил. Понятно? Перепрокинулся я в канаву. Тоже понятно. Вижу — жив; голова звенит, да не очень. Ну, думаю, притворюсь мертвым, авось не заметят. Тут, не знаю, взрыв какой-то, что ли… Как открыл глаза — ночь, звезды, никого вокруг нет, дрожу от холода, тело ломит, голову жжет…
— Немец тебя ударил. — вмешался я. — Я видел: подошел к тебе, поднял ногу — да ка-ак стукнет каблуком по голове!
— Каблуком? Вот же сволочь! Каблуком, говоришь? Это тот, который стрелял?
— Не-е, не тот. Помнишь — высокий, рыжий, который мне руки за спину выкручивал.
Петька блеснул глазами и замолчал. Стоит, смотрит вниз, и только кулаки у него то сжимаются, то разжимаются.
— Ну, а дальше? — не терпелось мне.
— Что «дальше»? Дальше, Сережа, главное — не робей. Не сробеешь — мы с тобой таких можем дел наделать… будут еще немцы нас помнить!
— Это я-то сробею! Я?!
— Смотри, Сережа, крепко теперь держись!
Я ничего не ответил. Показалось обидно: разве я трус, чтобы так со мной говорить? А он вскинул быстрый спрашивающий взгляд, потом снова потупился, подумал и стал рассказывать тихим голосом:
— Очнулся, значит, ночью. Поднялся на ноги и шатаюсь, и злоба меня распирает прямо немыслимая. «Хорошо же!» думаю. Ощупал себя: ну, ясно, весь в крови. Разорвал рубашку, кое-как перевязался. «Давай, — думаю, — попробую домой. На спасательной сейчас пусто, отлежусь денек». Понятно? А тут ночь темная, ветер. Иду степью, на всякий случай круг делаю. Смотрю… что за чертовщина? У спасательной какие-то огоньки то зажигаются, то потухают. Что еще за огоньки? Двигаюсь тихо, каждую минуту сажусь на землю — голова кружится. Ну, совсем подошел. И сразу, в один момент, и увидел все, и понял, и еле ноги унес. Счастье мое было, что темно. Понимаешь, там какой-то лагерь сделали!
— Немцы?
— Конечно, немцы! А кто же, чудак человек! Вокруг двора на земле колючая проволока спиралями большими, не пройдешь. Часовые ходят кругом и нет-нет, да посветят фонариком. Еле уполз в степь. А главное, знаешь, что мне показалось? Показалось, будто во дворе свои. Одежонка рабочая, не немецкая. Лежат на земле, как скот. Похоже — такие, вроде нас с тобой. Что в здании — не знаю, а во дворе — заметил: часовой как раз фонариком внутрь двора посветил. Я тогда — в степь, в балку, к поселку шахты «Надежда». Понятно?
Он опять пытливо заглянул мне в лицо и сел рядом со мной на ящик.
— Ну, говори, говори! — торопил я его.
— Вот так, Сережа. На самом краю поселка «Надежда» живет знакомый старик. Я стукнул в окно, он вышел и даже руками замахал: «Тикай видсиля швыдче, бо нимци!» Тут уж светает, и сил нет дальше итти. «Дед, — говорю, — итти не могу, где-нибудь спрячь». Он побежал в дом и быстро вернулся. «Лизь на горыще, — шепчет, — тильки не тупотысь. В хати два нимця сплять». На чердаке у него я и пролежал весь день до следующей ночи.
— А что сейчас — день или ночь?
— Ночь сейчас. Наверно, так под утро… Дал мне дед на дорогу хлеба две буханки и про лагерь на спасательной сказал… арестованных сгоняют… Сережа, не хочешь поесть?
Как Петька заговорил о хлебе, я сразу почувствовал голод. Рот сразу наполнился слюной и желудок сжался в спазме.
— Ага! — обрадовался я. — Давай поедим!
Он принес из-под шурфа буханку, мы отломили от нее по куску и ели молча. Петька был сыт и ел мало, а я насыщался с жадностью и жевал до тех пор, пока не почувствовал жажду. Тогда я подумал о воде и испугался:
— Петя, как будем без воды? Пить хочется невыносимо!
Положение было действительно трудное: в штреке — только сухая пыль. Лезть на поверхность — куда, немцам в лапы? В степи поблизости тоже воды нет. А за глоток, кажется, все бы отдал.
— Ты понимаешь, что значит — без воды? — почти крикнул я. — Без воды пропадем!
Он это отлично понимал.
Воду нужно найти во что бы то ни стало, медлить с таким делом нельзя. Надо, чтобы под землей у нас было безопасное, обеспеченное всем необходимым убежище. В шахте всегда мною воды, а здесь, как нарочно, ни капли. Может, удастся проникнуть в другие подземные выработки?
Мы взяли лампы и пошли осматривать штрек. Ничего нового не увидели: выход только один — вверх, в шурф; концы штрека, как спичечная коробка спичками, заложены старым крепежным лесом.
— А все-таки, — оглядываясь, сказал Петька, — есть вниз какая-то дыра! Намочи палец слюной: чувствуешь, вверх по шурфу воздух движется? Заметно? Ведь он откуда-то