К тому же, у Фигаро с лордом Фанетом явно во многом совпадали вкусы.
- Прекрасно, просто великолепно! – следователь восхищенно всплеснул руками, сделав пару шагов по направлению к одному из ранних Шанталье: маленькая деревенька на склоне поросшего редким лесом холма. – Вы коллекционируете? Рисуете?
- И то и другое. А также реставрирую, и это, увы, получается у меня лучше всего. Меня называют неплохим пейзажистом, господин следователь, но дело в том, что неплохих пейзажистов – море и два океана. Известным художником мне не стать. Однако я спас два прекрасных портрета кисти Гигера и почти с нуля восстановил пострадавшего при пожаре в галерее Бернса Моне... Кстати, это, собственно, весь первый этаж дома. Могу показать ещё и кухню, но там недавно травили крыс.
- Ничего, я обойдусь. – Фигаро, чьи глаза к этому времени почти привыкли к яркому свету, наконец, смог рассмотреть его источник: высокие стрельчатые окна. В них были вставлены так называемые «алебастровые» стёкла: белые непрозрачные панели, прекрасно рассеивающие свет. «Должно быть, работать с полотнами в таких условиях – одно удовольствие, – подумал следователь. – Жаль только, что хозяину дома, похоже, осталось заниматься этим не так уж долго». – Однако мне хотелось бы задать вам ещё пару вопросов, если вы не возражаете.
- Для следователя, а, тем более, для старшего, вы поразительно мягкотелы. – В шипящем голосе лорда Фанета явно появились ехидные нотки. – В моё время следователь выбивал дверь кинетическим заклятьем, стреноживал вас Путами Ангазара, и допрашивал с пристрастием... Мда, времена явно меняются. Не знаю, правда, к лучшему ли.
- Вас никто ни в чём не обвиняет, лорд Фанет. Вы не являетесь свидетелем по какому-либо делу, и я даже не могу пришить вам препятствование правосудию. К тому же, вы сотрудник ОСП. Не уверен, что в принципе могу вас допрашивать в полном смысле этого слова.
- А вы просили меня предъявить Личный Знак? – Теперь в горловом шипении явно слышалась издёвка. – Может, я не имею к Ордену никакого отношения, а всю эту ерунду выдумал, чтобы пополоскать вам мозги... Ладно, уж, задавайте свои вопросы... Что это вы там увидели?.. А-а-а-а-а, это Фалье, да. Одна из моих любимых картин. Давайте подойдём поближе...
Фигаро не то чтобы очень любил Квинси Фалье – весьма популярного в прошлом столетии испанского абстракциониста – но не мог не признать, что полотна молодого дарования (Фалье начал писать в десять лет и погиб на дуэли в двадцать три) обладали одним несомненным свойством: они притягивали взгляд.
Картина в два человеческих роста высотой (сумасброд-испанец любил писать с размахом) висела слева от камина и была защищена чем-то вроде чехла из противоударного стекла. Чехол запирался на маленький кодовый замочек; это полотно хозяин дома явно выделял среди прочих.
Следователь уже видел эту картину; он даже умудрился вспомнить её название – «В глазу бури». Это, несомненно, был Фалье: обыденные вещи на полотне сочетались странным, необычным образом, странность перетекала в обыденность, обыденность – в странность, и совершенно невозможно было уловить момент, когда одно становилось другим.
На картине, среди невысоких волн и брызг морской пены, плыло утлое судёнышко. По сути, это был просто плот: несколько брёвен, мачта из старых граблей, «парус»-наволочка – вот и весь «корабль». На плоту пара молодых парней, смеясь, работала вёслами, параллельно с этим пыхтя простыми деревянными трубками, а совсем юная девушка с ромашкой в руке сидела на краю плота, болтая ногами в воде. С первого взгляда было понятно, что импровизированное «судно» обречено: брёвна уже порывались отвязаться и поплыть в разные стороны, а «парус» держался за «мачту» последним узлом. С ослепительно-синего неба светило яркое растрёпанное солнце, но этот свет лился в разрыв в свинцово-чёрных тучах – почти идеально круглую дыру, за пределами которой бушевало разъярённое море, и сверкали колкие росчерки молний. Смешной островок дурацкой идиллии заплыл в так называемый «глаз бури» – точку мнимого спокойствия в самом центре урагана, и посему судьба троицы на плоту была не просто предрешена, а предрешена дважды.
- Как бы вы описали ваши чувства по поводу этой работы? – Шипение сжатого воздуха в гортани лорда, казалось, расцвело оттенками любопытства. – Не перепевайте критиков. Мне интересно именно ваше мнение, Фигаро.
- Ну, – следователь смущённо потёр нос, – я не то чтобы... Но лично мне эта картина всегда казалась эдакой проекцией тщеты человеческой жизни.
- Вот как? – Фанет, казалось, развеселился. – Любопытно. Но почему же именно тщеты?
- Ну как же: утлое судёнышко в бурном море... Которое вот-вот развалится... В смысле, судёнышко, а не море... Беспечные люди, глаз шторма. В одном шаге от тьмы. – Фигаро окончательно смутился; сейчас он чувствовал себя словно на экзамене у Стефана Целесты (к которому он, само собой, не готовился).
- Ну, не такие уж они и беспечные. – Лорд, видимо, немного прикрутил подачу воздуха, потому что его голос стал тише. – Глядите: юноши ведь не только курят и смеются, они ещё и работают вёслами. На девушку они даже не смотрят; их дело – удерживать плот в центре бури как можно дольше. Поэтому смерти пока что остаётся лишь болтать ногами в море.
- Смерти?
- Конечно. Фалье всегда изображал Смерть в виде миловидной девицы с ромашкой в руке. Любит – не любит, любит – не любит, но, в конце концов, лепестки всегда заканчиваются, и не важно, что в итоге: любовь или ненависть. Конец один, как ни крути веслом.
- То есть, – следователь осторожно поправил впившийся в шею воротник рубашки, – я, всё-таки, прав в своём предположении?
- Нет, Фигаро, нет. Тут речь не о тщете, и даже не о смерти. Фалье как бы пытается сказать нам: да, мир: мерзкое, циничное и жестокое место. Но в нём можно жить, если не впускать всю эту дрянь в себя. Оставаться в глазу бури так долго, как только это возможно.
- Но...