Злате ее времяпрепровождение всяко больше нравилось, она за пяльцы и гадания садиться точно не желала, уж лучше на Воронке по полям-лугам скакать и играть в салки с зайцами. Однако ж интересно. Почему к ней такое отношение? И вот однажды вышла Злата на полянку, а трава ей шепчет:
— Постой, расскажу.
Знала Злата, что на поляне, сон-травой заросшей, останавливаться — последнее дело. Бежать следует да так быстро, что, если на бегу заснешь, все равно поляну миновать сумеешь. Но не в этот раз. Села она на землю и принялась слушать тихие нашептывания. Веки сами собой прикрылись и привиделся ей сон.
Дни предзимние стояли, самые безрадостные да темные. Леший уж спать ушел. Листва с деревьев облетела, временами выпадал снег пусть пока и не укрывал землю целиком. Кощеево время — так звали. Родиться в такое беду накликать на весь свой род. Давно уж повитухи подметили: если рождался младенчик в кощеево время, то либо в год до того кто-то из родичей уходил в Навь, либо уйдет в скорости. Вот только Злата о том не знала. Хотя… вероятно, она все равно никак не смогла бы повлиять на день и час своего рождения. Ведь не сама же она решила родиться раньше положенного срока? Причем намного раньше.
Не могла царица ее доносить, сморил ее недуг. Если бы не старуха Ягафья, что специально из лесу пришла да в хоромах на целые три года поселилась, Злату не выходили бы. Не нашлось в ту пору подходящих кормилиц, потому Ягафья козье молоко травками и кровью сдабривала, никому о том не говоря, иначе обвинили бы, мол, погубить младшую царевну хочет. Ну а как стало окончательно ясно, что Злата выживет, батюшка решил празднества устроить.
Невесело они проходили. И вовсе не потому, что небо серой хлябью смотрело на землю, а дни стояли короткие. Народилось у царя шесть дочек и ни одного сына. Злата — последней надеждой для него была, да несбывшейся.
Как известно, беда одна не приходит. В ту пору ворота стояли настежь распахнутые. Любой путник мог прийти, сесть за общий стол, выпить да закусить. Зашел раз на закате калика перехожий. На гуслях играл да песни пел, всем гостям нравился. Он один смог кручину царскую развеять, за что Горон воспылал к нему искренней благодарностью. Пригласил царь калику сначала за свой стол, а после, как разговорились они, и в горницу.
Многое калика поведал. В том числе и о том, что не могло быть у царя сыновей. Ведь царица у него была особенной. До замужества носилась она по небу серой лебедью, щукой в реках плавала, могла с птицами и любым лесным зверем говорить.
Чем дольше рассказывал калика, тем сильнее мрачнел царь. Это поначалу, когда еще молод да глуп был, любил он похваляться, как встретил на берегу реки девицу, краше которой не могло быть на свете белом. Только умалчивал он, что одежу у купающейся в реке девицы стащил и тем вынудил за себя выйти. А уж об уговоре, мол, уйдет краса ненаглядная, когда седьмую дочь царю подарит, давно уж забыл и сам. Оказалась Злата той самой седьмой дочерью.
Калика дальше душу рвал отцу-батюшке, сказывал, как тот на каком-то пиру похвалялся будто никого не страшится, не указ ему сам Кощей Бессмертный.
— Было, было такое, — отвечал Горон.
— А неужто неведомо тебе, кто сосед твой? — спрашивал калика.
Горон понурился, зажмурился, но вдруг поднял голову, в глазах неожиданная надежда воспылала.
— Так разве же то Кощей? — сказал он. — Его так кличут лишь оттого, что в замке своем живет вроде как хозяин, а на самом деле будто пленник: ни к кому не ездит, пиров не устраивает, охотой и той не развлекается, поскольку замок находится на острове посреди озера зачарованного, а озеро — в самой чаще леса.
— Все так, — отвечал калика и смотрел на царя черными очами из-под седых бровей. Пристально, испытующе, жутко. Только Горон не столько в собеседника вглядывался, сколько в собственные думы. — Может и далеко вашему Кощею до хозяина Нави, а царство его непростое да волшебное и силушки ему не занимать. Может, и не бессмертный он, а ни одному мужу не одолеть его ни в честном бою, ни подлостью. Не следовало тебе, Горон, привлекать к себе его внимания.
Царь вздрогнул и, вероятно, впервые посмотрел на собеседника. А как посмотрел, так и вздрогнул. На миг почудилось ему, вовсе не калика то перехожий с гуслями да в обносках. Седина в волосах калики отливала благородным булатом, плечи уж больно широкими показались, богатырям впору, да и стать — истинно царская. Но только на миг. Затем калика отвел взгляд, принялся перебирать струны, и наваждение пропало. Для Горона, но никак не для присутствующей при разговоре бесплотной тенью Златы.
— Знай же, царь Горон! Как исполнится осьмнадцать самой младшей твоей дочери, прилетит за ней аль кем-то из сестриц ее Кощей и унесет в свой замок, — сказал калика, ударил по струнам пронзительно и пропал, словно его и не было.
А как исчез, как царь, держась за сердце и не в состоянии вымолвить ни слова с трудом отдышался, так легкой тенью скользнула в горницу Ягафья, принесла кувшин кваса, в чарку Горона плеснула, да и сказывала:
— Ты, царь-батюшка, не кручинься и не плачь.
— Как же мне не кручиниться, не лить слез? — молвил царь. — Я уж самого дорогого и светлого лишился, а теперь знаю, что лишусь и в будущем.
— Сам же слышал посланника, — гнула свое Ягафья. — Слова его — золото.
— Да что ты такое говоришь, старая⁈ — вышел из себя Горон. — Не окажись он колдуном распроклятым, приказал бы я в темницу его посадить на хлеб и на воду!
— Не на того гневаться нужно, кто о зле предупредил да указал, как избежать самого горького, — наставительно произнесла Ягафья.
— Ну?
— Сыновей у тебя нет, — знахарка явно заторопилась, пока царь вновь не впал в ярость.
— И не будет уже. Ни на одну не посмотрю боле.
— Это уж твое дело, — не стала спорить да убеждать в обратном Ягафья, — ты подумай над словами, что вестник обронил: «ни одному мужу не одолеть Кощея ни в честном бою,