Он потянулся к ней, и Аня не отстранилась. Лихолетов неловко похлопал ее по спине, утешая.
— Всё-всё. Все кончилось. Выдыхай, — бормотал он.
Рыдая, Аня чувствовала, как слой за слоем с нее спадают последние путы. Прежняя жизнь слезала с нее старой кожей. Она умерла окончательно вместе с Пеккой, исчезла с прежним именем. Маленькая Анники осталась в огне, юная швея Аня Смолина сгинула под завалами Института. Теперь она Анна Хатс, и все дороги мира открыты перед ней. Впервые за долгое время она чувствовала себя действительно свободной и по-настоящему живой. Как бы ни было горько отпускать прошлое, Аня встала на колени рядом с Пеккой, чтобы напоследок крепко сжать его уже холодеющие пальцы. Пустота внутри звенела золотыми колокольцами, марево согревало своим теплом — как мать, как солнечный свет. Этого света хотелось держаться.
1. Дура! (нем.)
1. Дура! (нем.)
Ансельм
Он носился над пустошью черным вороном, пока господин не приказал ему умереть. Тогда Ансельм сложил крылья и рухнул из поднебесья на камни. Боли не было — только освобождение, которое он ощутил сразу, стоило ему вновь оказаться в человеческом теле. Руки вместо крыльев, пальцы вместо маховых перьев, мягкий нос вместо крепкого клюва. Ансельм открыл глаза: один за другим возвращались в себя и остальные. Кто-то еще по привычке резко крутил головой и взъерошено таращился. Кто-то замер, нахохлившись, словно пока не понял, где очутился.
Ганс читал им сказку о семи воронах.
— Затем карлик внес воронам их ку… кушанье и питье на семи та-ре-лочках и в семи чарочках… И с каждой та-ре-лочки съела сестрица по крошечке… А и из каждой чарочки отхлебнула по глоточку… [1]
В малой гостиной у камина обычно собирались по вечерам, чтобы послушать сказку Катарины. Но сейчас был день, и место Катарины занимал старый Ганс. Он щурился на буквы, водя по строчкам толстым пальцем, читал совсем плохо — почти по слогам и без выражения. Слушать его было невыносимо, хотя Ганс очень старался.
— В по-след-нюю же чарочку… опустила при… принесенное с собою колечко. Вдруг зашумело, за-свис-тало в воздухе, и карлик сказал: «Вот это господа вороны домой возвра-щаются».
Наверное, Ганс думал, что сможет этим удержать Ансельма и других подальше от пустоши. Вот только он ничего не знал про воронов — и вовсе не сказки были их привязью. Когда ушел Фридрих, Ансельм отыскал его птицу. Мертвая, она лежала на краю леса, распластав на камнях черные крылья. Он сразу ее узнал: у птицы был сломан клюв точно в том месте, где у Фридриха не хватало зуба. Кто-то сломал ей шею, чтобы замок отпустил Фридриха.
Теперь же, повинуясь приказу господина, умерла вся стая, а значит, дети могли уйти в любом направлении. Наверное, Ансельм должен был ощутить свободу — но он не чувствовал ничего, кроме пустоты. Когда его птица погибла, вместе с ней умерло самое важное, что в нем было. То, что связывало его не только с замком, но с людьми — с человеческой жизнью вообще. Словно в теле птицы погиб Ансельм-человек, а Ансельм-птица навсегда застряла в теле человека.
Когда раздались далекие выстрелы, никто не стал дослушивать дурацкую сказку о воронах. Нет, старина Ганс, господа вороны не возвращаются домой, подумал Ансельм. Если они улетают — это насовсем.
— Оставайтесь на месте, это приказ! — надрывался Ганс.
Но ни у кого больше не было над ними власти — ни у Катарины, ни у Эберхарда, ни тем более у Ганса. Только герр Нойманн мог отдавать им приказы. Так Ансельм и сказал Гансу и одним точным броском вогнал в него нож по самую рукоятку.
Все вместе они высыпали из замка и побежали на пустошь, туда, где еще совсем недавно кружили воронами. Их никто не звал, но Ансельм и другие как один чувствовали: на пороге их дома — большая беда, и герру Нойманну нужна помощь. Ансельм едва обратил внимание на мертвого Эберхарда, распростертого во дворе. Это было уже неважно. Он чувствовал, как легко ему бежится, словно с ног сняли пудовые гири. Воздух, раньше натянутый невидимой, но прочной сетью птицелова, больше не сдерживал его, не придавливал к замку. И хоть Ансельм лишился крыльев, все же он почти летел. Крылья свободы были гораздо приятнее вороньих.
Еще издали он заметил их: невесту господина, Аню, и русского, который пришел, чтобы ее похитить. Они сидели посреди кладбища у тела какого-то мужчины, а неподалеку, распростершись в траве, лежал господин.
Увидев его, Ансельм едва не задохнулся от ярости. Глаза защипало, челюсти сами по себе сжались, а кулаки налились тяжестью. Пронзительно засвистев, он бросился на убийцу, на бегу выхватывая из-за пояса трофейный пистолет. Другие, услышав его свист, тоже прибавили ходу. Ансельм стал палить по русскому. Но тут воздух вокруг них задрожал, золотясь на солнце, — и брызги земли заплясали вокруг самого Ансельма. Все его пули прилетели обратно, так и не достигнув цели.
Гюнтер вскрикнул, схватившись за ногу, остальные рассредоточились, окружая противника. Ансельм замедлился. Он снова прицелился, выстрелил. Аня что-то кричала, махала руками, но Ансельм ее не понимал. Золото вокруг нее сгустилось, дрогнуло — пуля вернулась, просвистев в каких-то сантиметрах от его головы.
Тогда русский одним рывком поставил ее на ноги, и они побежали прочь, но не к лесу, а вдоль его кромки. Ансельм и остальные бросились вдогонку.
— Не стреляйте!
Ансельм обернулся на голос. Путаясь в подоле своего длинного платья, их догоняла Далия. Мешочек с рунами болтался у нее на поясе. Далия что-то сжимала в кулаке, неся так, будто хотела показать. Ансельм притормозил — Далия врезалась в него с разбегу.
— Они уйдут! — прокричал он. — И русский убил герра Нойманна!
А теперь еще утаскивал Аню все дальше, к распластавшему крылья биплану. Аня бежала, все время оглядываясь, и Ансельму казалось, она ждет их защиты. Ансельм с трудом сдерживал себя, но не выслушать Далию не мог. Все, что она говорила, было непреложно.
Далия раскрыла ладонь: на ней лежал маленький круглый камешек с буквой В.
— Сейчас ее здоровье важнее всего остального. Нельзя ей навредить, — взволнованно сказала она и крепко сжала камешек в руке.
Ансельм оглянулся на беглецов: Аня уже взбиралась в биплан, русский заводил пропеллер. Купол вокруг них едва заметно золотился, непроницаемый для пуль — а может, и для