— У нас и не получится, — ответил Ансельм.
Он коротко, пронзительно свистнул, и по его сигналу все остановились, опустили оружие. Биплан ожил и поднялся в воздух, унося под облака невесту их господина и убийцу, а они просто стояли и смотрели, задрав головы, и Ансельм мог поклясться: все думали об одном и том же. Они подвели господина.
Когда биплан превратился в черную точку, а потом и вовсе растворился в небе, все вернулись на прежнее место — туда, где в высокой сухой траве лежал герр Нойманн. Ансельм наклонился, поднес к его носу ладонь, особенно ни на что не надеясь, но кожу согрело едва заметным дыханием.
Он был еще жив.
Тогда самые крепкие парни подняли его, взвалили на плечи и понесли в замок так быстро, как могли, а Микаэль помогал идти Гюнтеру. Согнувшись под тяжестью, Ансельм не видел ничего, только ноги Далии — она шла впереди, указывая путь. Герр Нойманн то стонал едва слышно, то затихал, проваливаясь в полузабытье.
Кровь из раны пропитала пальто и запачкала руки. Перехватывая свою ношу поудобнее, Ансельм украдкой облизал ладонь. Сам от себя не ожидал и тут же устыдился своей глупости. Кровь у герра Нойманна была обыкновенная — как у всех людей, теплая и с металлическим привкусом. Никаких новых изменений в себе Ансельм не почувствовал.
Когда они внесли герра Нойманна в замок, подняли наверх и уложили в его спальне, Ансельм попробовал на Квашне.
— Убейся об стенку, — приказал он шепотом, как делал герр Нойманн. Но Квашня посмотрел недоуменно.
— А что я такого сделал? — спросил он. — Ты сказал стрелять — я стрелял. Ты сказал прекратить — я прекратил.
Нет, подумал Ансельм, такое бывает только в сказках: выпил драконьей крови и сам стал драконом. В жизни все по-другому, и сила наследуется иначе.
Сначала ждали Катарину, но она куда-то запропастилась. Тогда Далия разогнала почти всех, кроме нескольких девочек — тех, кто внимательнее других наблюдал за Катариной, когда она перевязывала раны, и знал, что делать. Ансельм остался сторожить дверь. Просто так, на случай, если придут еще враги. Из-за двери то и дело доносились странные звуки и пение, и Ансельм счел за лучшее не подглядывать. Через полчаса Далия вышла, вытирая руки полотенцем.
— Он зовет тебя, — сказала она.
— Зачем?
Далия пожала плечами и отступила, пропуская Ансельма вперед. Может быть, герр Нойманн хотел поблагодарить своего лучшего воспитанника за спасение? Ансельм вошел, расправив плечи. Увидев его, остальные девочки тихо выскользнули за дверь.
Герр Нойманн, бледный, как подушка, на которой он лежал, пошевелил рукой, словно пытался подозвать его ближе. Ансельм с воодушевлением присел на край кровати, ожидая похвалы, но герр Нойманн сказал другое:
— Вы упустили… ее.
Он не спрашивал, потому что и так все было ясно. Ансельм уставился на свои колени и сцепленные в замок руки. Они были бурыми от засохшей крови.
— Я разочарован в тебе, Ансельм, — едва слышно продолжал он. — Думал, ты стреляешь лучше.
— Там был какой-то золотой щит, — буркнул Ансельм, изо всех сил стараясь не расплакаться от обиды. — Пули отлетали от него… Гюнтера ранило. Мне кажется, она не хотела нам навредить, но…
— Вот как? — Герр Нойманн слабо улыбнулся. — Далия…
Ансельм спешно подвинулся, уступая ей место. Далия подошла, наклонилась к герру Нойманну, и он что-то прошептал ей на ухо. Ансельм не смог разобрать вопрос, а их лица скрывали длинные волосы Далии.
Воздух вокруг подернулся слабым маревом. Далия запустила руку в мешочек и рассыпала руны прямо на животе у герра Нойманна. Её длинные паучьи пальцы зарылись в камешки, выхватили несколько. Наконец она вскинула голову, и Ансельм услышал тот самый голос — глубинный и чужой. Будто это вовсе не Далия, а какая-то сила, неподвластная ей, говорит через нее, как через старый, охрипший граммофон.
— Последние звуки вскоре угаснут, последние птицы покинут свои гнезда и полетят на восток, последняя зелень исчезнет — Хель, мерзлый ад, грядет, и не будет ему конца. Врата откроются, когда солнце, достигнув пика, покатится с вершины. Он родится под золотой крышей матери и упадет в руки самой Смерти. Его крик поднимет бурю, и эта буря прокатится по всему миру, чтобы расчистить путь для нового человека…
Прокаркав последние слова, Далия стихла и тяжело задышала, приходя в себя. Какая бы сила ни говорила через нее — она ушла так же внезапно, как и появилась.
Три выбранные руны лежали в ряд одна за другой. Первый символ был похож на раскрытые ворота, второй — на стрелу, указывающую вверх, а третий напоминал поднявшего морду медведя. Далия взглянула на руны, затем на герра Нойманна и добавила уже обыкновенным своим девчоночьим голосом:
— Будет мальчик, господин. На летнее солнцестояние.
1. Сказка «Семь воронов» братьев Гримм в переводе Петра Полевого.
1. Сказка «Семь воронов» братьев Гримм в переводе Петра Полевого.
Эпилог
По-летнему ранний рассвет румянил верхушки сосен. Всю короткую ночь солнце ходило по горизонту, подсвечивая край мира своей огненной гривой. Дюргию не спалось, и он сторожил костер, смоля папироску, пока другие мужики отдыхали после тяжелого рабочего дня. Им нужно было заготовить еще треть от необходимого дерева, а время поджимало. В короткий час тревожной ночной темноты казалось даже, что времени у них не осталось вовсе.
Костер прогорел, только сизый дымок вился над головешками. Дюргий отряхнул штаны от пепла, растолкал смену и, пока вновь занимался огонь и кипел чай, подремал с полчаса на подстилке из рыжей палой хвои. После завтрака взялись за инструмент, и пошла работа. Ладные чурбачки летели из-под зубьев, пахло смолистой древесиной, визжали стальные пилы. Но не успели они толком устать, как из леса послышался далекий окрик:
— Э-эй! Эй, сюда!
Мужики остановились, переглянулись. Дюргий отер вспотевшее лицо, и старый шрам неприятно дернуло. Он потянулся за топором, бормоча:
— Это еще кто…
Голос приближался.
— Сюда! Сюда! — просили из чащи взволнованно.
— Может, случилось чего. — Дядька Мика задумчиво смял свою бороду.
— Айда, поглядим.
Перехватив поудобнее топор, Дюргий шагнул на голос.
Сменив на вырубках отца, ослабевшего после эпидемии лихорадки, Дюргий стал одним из самых молодых работников, и дядька Мика вечно попрекал его за горячность и нетерпеливость. Но тут дело иное. Никто не стал останавливать его или остерегать.
Они вошли в лес всем