Но, наверное, у нас у всех, у далров, выработался рефлекс – когда выхода совсем не остаётся, наши разумы тут же прибегают к последнему спасению – заветная песня, которая сбрасывает оковы. Я тут же запел её и начал чувствовать, как все мои горести улетучиваются, словно уносимые Нэнвисом. Светло становилось и на душе, и в моих глазах. От строки к строке мой взор прояснялся всё больше и больше. Я настолько погряз в этой песне, что не заметил, как меняется округа. И только в тот миг, как всем известные слова подхватили другие голоса, я понял, что стою в окружении моих братьев и сестёр, живых и невредимых, а Фаламасфаль, как встарь, была цветущая и наполненная жизнью, залитая полуденным сиянием Мордалали. Когда мы закончили пение, меня переполнял такой восторг, такое воодушевление, что я подумал, будто бы всё, что было до этого – тьма, холод, смерть – являлись только лишь мороком. Но чудодейственная сила этой незамысловатой песни смыла эти ничтожные чары, так что теперь действительность превозобладала над мороком. Я вглядывался в их сияющие радостью лица и не мог оторваться. Всё-таки они были живы.
- Я вернулся. – из моей груди вырвался блаженны вздох.
- Добро пожаловать домой. – мягкий голос моей сестры привнёс в мою успокоившуюся душу искру жизни.
- Мы рады видеть тебя. – приветливый брат пожимал мне руку. И вот здесь я впал в недоумение. С каких это пор далры используют человеческие манеры приветствия? Как только я осознал это, мне стало не по себе, потому что я видел, что их улыбки были ненастоящими. Точнее, нет, они перестали быть настоящими и превращались в просто натянутый оскал. С каждым мигом их улыбки становились всё шире и шире, обнажая с каждым разом всё больше зубов. Но от их лиц меня отвлекло то, что начала возвращаться тьма. Слишком быстро темнело. Зарево садилось на востоке. Да-да, Сетамилис, на востоке, туда, откуда оно обычно должно вставать. Когда день превратился в ночь, я повернулся к моему брату и понял, что гляжу в лицо мертвеца, а его широкая улыбка – ничто иное, как вечный оскал полуразложившегося мертвеца. Я оказался лежачим на земле боком, так что глядел у его пустые глазницы и… и пожимал его костлявую, склизкую и холодную руку. Я прикасался ко многим холодным вещам: к холодной воде, к холодным камням, к холодному лунному свету, но никогда – к холодному эльфу. И это было самым мерзким ощущением, какое только можно представить. Я тут же вскочил, стряхивая с себя омерзение и тревогу. О, Сетамилис, уверен, будь там кто-нибудь из вас в тот миг, он почувствовал бы себя в своей среде обитания.
Пытаясь перебороть нарастающую горесть, я воззрился в небеса, точнее, в тот непроницаемый чёрный покров, что нависал над нашим родным миром, при этом взывая к Далармиэли, чтобы она поддержала меня. В тот же самый миг я в очередной раз убедился в том, что Теоссир – это её лик, это признак её присутствия. Потому что, пробиваясь сквозь непроницаемое марево, она глянула на меня, и её сияние стёрло все печали. Я почувствовал, как будто бы меня коснулась заботливая рука матери. Я настолько сильно преисполнился мужества, что посмел взглянуть на мёртвых далров ещё раз. И когда я ниспослал свой взор вниз, то увидел, что серебристый свет ночного светила обнажал передо мной иную истину – все, кто сейчас мёртвыми телами лежали на земле, были не только далрами. Среди моих братьев и сестёр, облачённые в мантии чародеев и садоводов, я мог различить тех, кто были одеты как эсры. Страх кольнул мой разум. Как будто бы шаря в темноте, я направил свет своего светильника в самый тёмный угол, а там всё это время, затаившись, сидело жуткое чудище. Я подумал: «Неужели эсры вернулись в Мордалаль? Но вернулись не с мирными намерениями, чтобы воссоединиться со своими светлыми братьями и сёстрами, а для того, чтобы отомстить, перебить всех далров и поселиться в этом мире?» Стоило мне только так подумать, как бледное сияние Теоссира тут же прекратилось – лик богини скрылся из виду за чёрный полотном непроглядной тьмы. Быть может, моя догадка была верна, а, быть может, Далармиэль сама боролась с этой тьмой и воспользовалась остатками своих сил, чтобы прорваться сквозь неё и показать мне эту картину. Я не стал делать поспешных выводов. Но ясно было одно – Мордалаль всё-таки оказалась в опасности, и моя владычица позвала меня сюда, чтобы я во всём разобрался. После того, как свет исчез, я уже не мог так смело смотреть на тела погибших. Это начало вызывать во мне прежнюю панику, а потому я побрёл дальше, чтобы разобраться в истоках этого бедствия. Если Далармиэль меня сюда призвала, то я был уверен, что она и сил даст, чтобы всё снести, и направит по верному пути.
Трупы были повсюду, не только в Фаламасфали. Я старался не смотреть на них, чтобы не добавлять к своей горести ещё чуть-чуть, ведь всё это скапливалось во мне и превращалось в один огромный ком невыносимого груза. Но эти предательские глаза хотелось вырвать, потому что они то и дело норовили глянуть на очередного мёртвого эльфа, несмотря на то, что я всё время старался водить их по верхушкам голых деревьев. Сердце каждый раз вздрагивало от того разнообразия, изощрённости и глубины увечий, которые получили мои светлые и тёмные братья. Даже во время Лардадороина и Ларзаэдаса такого не было. Здесь словно стая диких нугундров, одержимых саткарами, прошлась, разрывая на части всех, кто попадётся им на глаза. Этот ничтожный нос хотелось залепить, чтобы он перестал ощущать смрад разложения. А ещё этот гнусный разум… Я пытался думать о хорошем. Пытался вспоминать беззаботные дни в Мордалали, старался слышать мелодичные голоса братьев и сестёр, тщился ощутить запах моей Аиэйи, но разум предательски отвергал всё это. Я видел перед собой только лишь мёртвые лица, я слышал только звенящую тишь, я ощущал лишь вонь разложения.
Но всё это было ничто по сравнению с мёртвой девочкой. Совсем ещё маленькая далра была убита кинжалом в грудь. И орудие, принёсшее смерть,