Над самой ее головой!
Забравшись на сосну большую,
По веточкам палицей бьет
И сам про себя удалую,
Хвастливую песню поет:
XXXI
– Вглядись, молодица, смелее,
Каков воевода Мороз!
Навряд тебе парня сильнее
И краше видать привелось?
Метели, снега и туманы
Покорны морозу всегда,
Пойду на моря-окияны —
Построю дворцы изо льда.
Задумаю – реки большие
Надолго упрячу под гнет,
Построю мосты ледяные,
Каких не построит народ.
Где быстрые, шумные воды
Недавно свободно текли, —
Сегодня прошли пешеходы,
Обозы с товаром прошли.
Люблю я в глубоких могилах
Покойников в иней рядить,
И кровь вымораживать в жилах,
И мозг в голове леденить.[37]
Каково? По сюжету, эти шокирующие подробности, казалось бы, необязательны. Сочинитель желает напугать читателя? Логично: таково требование жанра. Но одновременно здесь подсказка, ключ к пониманию истинной сути «рачительного» хозяина зимних владений. Он – повелитель царства мёртвых, владыка загробного мира.
Обложка отдельного издания поэмы «Мороз, Красный нос». 1872. Рис. Елизаветы Бём
Автор ограничивается одной жутковатой строфой: нагнетать ужасы ни к чему, поэма и без того мрачна. Событийная канва разворачивается вокруг болезни и смерти крестьянина Прокла, мужа Дарьи. Подробно описываются варварские попытки его излечить, похороны и страдания героини. В форме её воспоминания рассказывается ещё об одном погребении – молодой монахини, насельницы той обители, где побывала Дарья в надежде на помощь чудотворной иконы. Гнетущую атмосферу повествования о череде смертей несколько разряжают авторские отступления. Но даже в знаменитой вставной оде «Есть женщины в русских селеньях…» звучит мотив нечаянного несчастья: чтобы охарактеризовать ярче «тип величавой славянки», поэт привлекает фактор беды, крайние, форс-мажорные обстоятельства: «В игре ее конный не словит, / В беде не сробеет – спасет: / Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет!» (Вам приходилось присутствовать при деревенском пожаре?)
Характерна лексика поэмы: слова «смерть», «мёртвый», «умирать» и производные встречаются в ней 12 раз, «покойник» и «покойница» – семь, «могила» и «могильный» – также семь, «гроб» и «гробовой» – 11 раз. А ещё «саван», «кладбище», «похоронный»… Печален исповедальный зачин, где поэт обращается к своей сестре Анне: «Пусть я не был бойцом без упрека, / Но я силы в себе сознавал, / Я во многое верил глубоко, / А теперь – мне пора умирать…» Нерадостен и лирический итог: «Ни звука! Душа умирает / Для скорби, для страсти. Стоишь / И чувствуешь, как покоряет / Ее эта мертвая тишь».
В советское время жанр хоррор объявлялся чужеродным. В объёмистом справочнике «Кино: Энциклопедический словарь» фильмы ужасов определяются как «тематически обширный и разнообразный круг произведений буржуазного кинематографа, изображающих явления загадочные, анормальные, сверхъестественные с установкой на то, чтобы вызвать у зрителей чувство страха. В западной критической литературе значительную часть этой кинопродукции относят к фантастике, обозначая ее “weird fiction” – жуткая, сверхъестественная фантастика, в отличие от “science fiction” – фантастики научной»[38]. Так что классический «ужастик» «Вий» считался киносказкой, только более страшной, чем ленты с Бабой Ягой, Змеем Горынычем и Кощеем Бессмертным. А повести о нечисти и нежити романтиков XIX в. и символистов XX столетия занимали жанровый диапазон между литературной сказкой и «ненаучной» фантастикой.
«Сказочным» представлялся исследователям и образ некрасовского «воеводы Мороза». Литературовед В. А. Сапогов, проанализировав фольклорные мотивы и жанровые особенности «Мороза, Красного носа», пришёл к выводу, что в основе произведения «лежит балладный сюжет, это – разросшаяся баллада или поэма типа баллады. <…> Так же, как и в поэме, ведущий балладный признак – событийность. <…> Другим важнейшим жанровым признаком баллады является наличие в ней чудесного, фантастического, ужасного»[39]. О том, что эта «разросшаяся баллада» и есть во многом произведение жанра хоррор, что чародей Мороз, который пытается овладеть Дарьей, приняв облик её опочившего мужа, – персонаж демонический, прямо советское литературоведение, по понятным причинам, не говорило. Но читатель догадлив…
Финал у поэмы открытый: «А Дарья стояла и стыла / В своем заколдованном сне…» (Эти строки и впрямь завораживают безукоризненной звукописью.) Первоначальную редакцию завершал эпилог, в котором героиня приходит в себя, разбуженная троекратным ржанием коня: «…Она не погибла. Лукавый / Хотел погубить, но не мог. / Служивший семейству со славой / Савраска и тут ей помог…» Здесь, как видим, «сказочный» Мороз назван своим родовым именем: «лукавый», то есть бес. Далее в эпилоге, отмечают современные исследователи, «возникает намек на некую тайную близость уже пришедшей в сознание героини с неведомым чародеем-инкубом:
И тайной навеки осталось,
Что делала в роще она.
Лишь Дарьюшка после боялась
В лесу оставаться одна,
Да долго румянец багровый
Вдове позабыть не давал,
Как жарко Морозко суровый
Ее под сосной цаловал…
<…> Намек на “тайну”, которая и со временем не перестала бы мучить героиню (если бы эпилог был оставлен как часть текста), предполагал знание широкими читательскими кругами архаических, частично отраженных в фольклоре представлений о соблазнении человеческих существ нежитью».[40]
Полагаю, что автор отказался от эпилога не потому, что усомнился в эрудиции читателей. «Хэппи-энд», устраняя мучительную недосказанность повествования, вместе с тем превращал высокую трагедию сильной женщины, убитой отчаянием и не желающей больше бороться, в комичный рассказ о поселянке, едва спасшейся от преследования демона-инкуба. В окончательной редакции поэмы не показано посрамление беса, но не явлено и его торжество. Забытьё продолжается, чары не развеяны, однако жизнь в округе не замерла: «…Послышался шорох случайный – / Вершинами белка идет. / Ком снегу она уронила / На Дарью, прыгнув по сосне. / А Дарья стояла и стыла / В своем заколдованном сне…» В этом холодном мире надежда всё ещё теплится…
Задуманная осенью 1862 г., поэма «Мороз, Красный нос» была завершена в январе 1864-го. Подробную разработку в ней смертной темы предваряют относящиеся к 1861 г. стихотворения о кончине соратников поэта: «На смерть Шевченко» и «20 ноября 1861»; о погребении неотпетого стрелка: «Похороны»; об ожидании собственного ухода: «Что ни год – уменьшаются силы…». Стихотворение «20 ноября 1861», написанное сразу же после похорон Н. А. Добролюбова, интересно, помимо прочего, деталями и лексикой, которые вскоре почти буквально повторятся в сюжетной линии с лесным чародеем: «Ты схоронен в морозы трескучие…