После пристрастного розыска, длившегося всего шесть дней, Фёдора Шакловитого и пятерых его сообщников казнили. А ровно через три месяца «перенаградили» семерых стрельцов – подателей рокового «извета». Вместо пожалованных ранее заведений и промыслов им выдали по тысяче рублей на брата – огромные по тем временам деньги. Но благодарность новой власти не ограничилась серебром. «Изветчиков» (по крайней мере, четырех из семи)… отставили от стрелецкой службы и позволили им «быть в иных чинех, в каких они похотят»! Похоже, доносители воспользовались дарованным им правом выбора: приказные документы не отмечают дальнейшего присутствия «изветчиков» в столичном гарнизоне[156].
Когда секретная операция завершена, её тайные разработчики, заметая следы, устраняют явных исполнителей. Почётная отставка после щедрой оплаты услуг – не худший способ.
После свержения Софьи и опалы Голицына его ближайшие сотрудники по Посольскому приказу: Емельян Украинцев, Прокопий Возницын, вернувшийся из Нерчинска Фёдор Головин и ряд других дипломатов – избежали репрессий, вошли в новое правительство и впоследствии занимали в нём первостепенные должности. Так была обеспечена преемственность российской внешней политики. Изъявили верность Петру и иноземные специалисты, приглашённые на службу Голицыным. К ним претензий у новой власти тоже не оказалось.
А вот князя Василия петровское окружение не простило. Слишком повязан был он с Софьей, с кланом Милославских, слишком опасной фигурой стал. Обвинение в государственной измене ему не предъявили, о чём, по-видимому, позаботился его двоюродный брат князь Борис Алексеевич Голицын, входивший в розыскную комиссию. По крайней мере, современники событий в этом не сомневались. Так, Патрик Гордон, шотландец на русской службе, в своем «Дневнике» записал: «…несмотря на то, что князь Вас. Вас. был надежной опорой и поддержкой царевны и, как всем было известно, он знал обо всех происках против жизни молодого царя, если сам не был их инициатором, все же он был наказан не как предатель или изменник, что могло произойти лишь благодаря власти и влиянию, которое его двоюродный брат князь Борис Алексеевич Голицын в то время имел на царя и его окружение»[157].
Ограничились тем, что обвинили поверженного соправителя Софьи в превышении власти, в незаконном титуловании царевны, в тайных переговорах насчет её коронации, а также в уклонении от активных действий во втором Крымском походе. Лишили боярства, чинов, званий, имущества (но не княжеского достоинства) и сослали с семьёй на Север, в Архангельский край… Окончательным местом поселения стал Пинежский Волок. Там в 1714 г. и умер Василий Голицын, на десять лет пережив заточённую в Новодевичий монастырь Софью.
В пожизненном изгнании разжалованный «оберегатель» российской государственности ничем особым себя не проявил. Не оставил автобиографических записок (но исправно писал челобитные о помиловании). Не помышлял ни о каком антиправительственном заговоре (но вплоть до кончины Софьи внушал опасения властям). Жил под надзором с семьёй и малочисленной дворней на казённые «кормленные деньги» и посылки родни, занимался невеликим хозяйством. Проживая на Пинеге, праздники и часы досуга любил проводить в Красногорском монастыре, куда перед смертью и завещал сохранённые, несмотря на лишения, подарки Софьи – шитые лично ею Образ Богоматери, плащаницу и воздух (покров для сосудов с причастием); в этой же обители нашёл последнее пристанище и сам князь[158].
…А до Пинеги была Мезень. Там в начале 1690-х встретились Голицыны с семьёй казнённого ещё в 1682 г. протопопа Аввакума, яростного поборника старой веры. По челобитной его сына Ивана опальный князь Василий через посредничество брата Бориса помог освободиться из ссылки жене и детям своего идейного и политического врага.
С каким из нарисованных выше портретов согласуется этот поступок? Или перед нами проблеск нового лика – не московского вельможи с повадками польского магната, но архангельского ссыльнопоселенца, страдальца и богомольца?
Сказано: «Широк человек…»
Первый кавалер первого российского ордена
Жизнеописания сильных мира сего имеют обыкновение обрастать легендами. Проходит время – и тот или иной домысел, благодаря авторитету его популяризаторов, обретает статус исторического факта. Чем крупней описываемая личность, тем пристрастней отбор подобных «фактов» для её очередного жизнеописания, потому разновременные версии такой биографии могут резко отличаться друг от друга. Скажем, властитель державы объявляется деспотом – и на него вешают всех собак. Если же деятельность главы государства признаётся прогрессивной, все главные достижения приписываются только ему. А второстепенные – в виде исключения – двум-трём его сподвижникам-фаворитам. Истинные же помощники правителя, соавторы или вовсе творцы его политики, нередко остаются в тени. (Речь не о «серых кардиналах» – им сам Бог велел не «светиться» – речь о тех, кто на своём законном месте честно выполнял свои прямые обязанности, за что был отмечен при жизни, но после смерти перестал вызывать интерес у публики, оттеснённый более броскими, более скандальными фигурами.)
Писаная история в её популярном, рассчитанном на массового читателя, исполнении заметно отличается от реальной, являясь во многом антологией мифов. И чем талантливей их создатели, тем глубже эти мифы укореняются в сознании современников и потомков.
С легкой руки Александра Пушкина в обиход вошла звонкая формула: «птенцы гнезда Петрова». И так прижилась, что пользоваться ею стали не только пылкие беллетристы, но и рассудительные историки. Корни метафоры – в самом языке. Слово «гнездо» издавна используется в переносном значении «дом», «семья». Вспомним, что знаменитый князь Всеволод Юрьевич, многодетный отец и собиратель Владимиро-Суздальской Руси, получил от современников прозвище Большое Гнездо. Ну а где гнездо, там птенцы. В разумении подданного Российской короны государь, помазанник Божий, – отец народа, невзирая на возраст и опыт. Тут Пушкин верен традиции. Да и Пётр в 1709 г. (время действия поэмы «Полтава», откуда и прилетела в нашу речь крылатая пушкинская фраза) не столь уж юн. И всё же, всё же… Язык не поворачивается называть «птенцами» государственных мужей, многие из которых значительно старше хозяина «гнезда». Особенно в начале его самостоятельного правления, когда Пётр только-только «оперялся». И, замышляя реформы, крайне нуждался в опытных и верных помощниках. В их числе – боярин Фёдор Алексеевич Головин.
По преданию, предком Головиных явился потомок греческих колонистов Стефан Васильевич Ховра, «князь Готии» (крымского побережья от Судака до Балаклавы), выехавший из Крыма в Москву в 1391 г. «От его сына Григория Ховры, – сообщает «Бархатная книга», – пошёл род Ховриных и Головиных…» Прозвище «Ховра» некоторые исследователи объясняют тем, что византийские предки Стефана Васильевича – владетели крымского княжества Феодоро – происходили от знатных выходцев из черноморского города-порта Трапезунда, принадлежавших к аристократическому армянскому роду Гаврасов[159]. Есть, правда, и другое толкование – будто бы кличку