Ох, не зря она глаз не спускала с Синода. Вмешивалась постоянно. Тасовала состав, своими указанми назначала кому присутвовать на заседаниях. Путала структуру подчиненности – то делила на две части, на петербургскую и московскую, то свое же решение отменяла. Знала, знала, что оттуда грозит ей главная опасность. Не простят ей ни отъема монастырских земель, ни постоянного вмешательства во внутренние дела Церкви.
Недоглядела! Вона уже, председательствующий в Синоде носа на улицу не кажет. Сказался больным. Прячется от нее. Что дальше? Чем “бородачей” Емелька купил? Как с этим бунтом нежданным управиться?
— Что нам делать теперь, Никита Иванович? – спросила Екатерина у своего канцлера, когда он прибыл во Дворец по ее вызову.
Панин не Панфилов. Протоиерей мыслит сердцем. Родом из семьи священника лейб-гвардии Семеновского полка, Иван Иванович гибель гвардии воспринял как личную трагедию, и для него нет полутонов – только матушка-царица, а Емелька злодей, плахи достойный. А канцлеру нюансы беды объяснять не нужно. Он не хуже императрицы все сразу просчитал, все возможные последствия взвесил, к нужным заключениям пришел. Была в стране беда, а теперь хоть святых выноси.
— Мы, Государыня, на пороге Смуты, похлеще той, что ЛжеДмитрий учинил. Имеем не просто холопский бунт, но глубокий раскол всей Империи, всех сословий без исключения. Отныне нарушены непоколебимо учрежденные уставы, яко то вера духовная, твердость и безопасность имений подданных, их разные кондиции и состояния.
Екатерина издала звук, похожий на сдавленный стон. Через силу выговорила:
— Продолжай. Что имеешь предложить?
— Синод потребно распущать царским указом.
— Не крутенько ли выйдет? Хотя… Заслужили! Готовь, канцлер, бумагу.
— Уже готово!
Екатерина приняла документ дрожащей рукой. Столь велико было ее волнение, настолько она пребывала не в себе, что совершила немыслимое – подмахнула указ не глядя.
Панин дождался, пока высохнут чернила. Забрал бумагу, спрятав ее в кожаный бювар с тисненым золотом двуглавым орлом. Поспешил откланяться.
Если бы императрица внимательно ознакомилась с документом, ей бы бросилось в глаза одна несуразность. Составили его в столь размытых формулировках, что можно было истолковать один пункт, как отмену «Регламента Духовной Коллегии». Не просто роспуск Синода, а его упразднение. Что автоматически открывало дорогу выборам патриарха.
Никита Иванович рассуждал следующим образом. Тяжелые времена требуют тяжелых решений. Коль Священный Синод не в силах предотвратить новый раскол – не в вопросах веры, а в душах людских, – остается одно: перехватить у Москвы инициативу вплоть до восстановления патриаршества. Заново создать пошатнувшуюся опору трона. И тем самым устроить державу, когда с пугачевской заразой будет покончено.
В глубине души он признавался себе, что, быть может, стелет на будущее соломку. Если восстановленное патриаршество переметнется к самозванцу (или к признанному подданными истинному царю?), он напомнит, кто открыл врата духовным пастырям. Предательство? Ха-ха! Интриговать за спиной Екатерины – для него как воды попить. В политике измена – это не предать, а вовремя предвидеть.
Глава 6
Вечер я провел в гостях у своей “невестки”. Помимо нас, за столом ожидаемо сидела княжна Агата Курагина, ставшая для принцессы бездонным источником слухов и сплетен обо мне, и совсем неожиданно для себя – бывший сенатор Волков, приглашенный мной лично. После зрелища недавних казней он был несколько пришиблен и молчалив. Видать, мысленно не единожды взошел на эшафот вместе с теми из московского дворянства, кого он хорошо знал. Но у меня были на него планы.
Поскольку на меня была наложена епитимья, то стол был в основном рыбным и овощным. Приготовлено все было изумительно и очень сытно. Так что смирению и покаянию отнюдь не соответствовало. Впрочем, никого за столом это не беспокоило, а среди моих духовников и приближенных, к счастью, не было ни одного фанатика, одни только прожжённые интриганы. Кроме, разве что Агаты. Но та замаралась в казанском нападении на меня и никакие постельные утехи ее грехов не смывали. О чем я ей сказал предыдущей ночью. Отца я распорядился отпустить с соляных промыслов. Но под строгий надзор к Лысову в Тюмень. С которым тоже надо было что-то делать, но непонятно что. Отрывать Хлопушу и Шешковского от дел по западному и южному направлению я не хотел, поэтому этот нарыв гнил и ждал своего скальпеля.
— Государь, – после ничего незначащих слов о погоде и еде начала Августа, – на суде из уст Орлова все услышали часть истории о вашем чудесном спасении. Но что было дальше в том баркасе и кто был тот человек, в которого попали пули гвардейцев?
На меня с любопытством уставились все присутствующие и насторожила уши парочка лакеев, прислуживавших за столом. Я протер губы салфеткой и откинулся на стуле. Что ж. История придумана, и пора ее вбросить. Пусть распространяют.
— Это был как раз казак Емельян Пугачев. Он помог мне бежать с мызы и выкупил этот баркас у одного чухонца. Когда мы грузились в эту посудину, пришлось зайти в воду выше колена, и вода затекла в мои сапоги. Это было неприятно, и я уселся на дно лодки, чтобы стянуть их. Плащ свой я отдал Емельяну, и тот его накинул на плечи, дабы его не унесло ветром. Он ставил парус, когда раздались выстрелы, и пуля попала ему в затылок. Казак рухнул прямо на меня, заливая мое лицо кровью.
Женщины ахнули. Но особого ужаса я в их лицах не заметил. Августа смотрел скептически, Агата жалостливо. А вот Волков задумчиво крутил бокал с вином. Я же продолжал:
— Хотя ночь была светлая, как это всегда бывает в это время в Петербурге, но не умея управлять парусом и ориентироваться в море, я заблудился. Куда меня несли волны и ветер, я не представлял, и отдался всецело на волю провидения. Вскоре поднялся сильный ветер, разыгралась волна. Баркас стало болтать и сильно кренить при порывах. Я бросился опускать парус, и тут суденышко мое изменило курс, парус наполнился ветром с другой стороны, и меня ударом гика сбросило в море.
Снова вздохи слушающих женщин. Они явно отдавали должное моему актерскому таланту. Впрочем, это было неважно. Сегодня как говорят в театре “тестовый прогон”. На широкую