Народу набилось изрядно. Аристократы в потертых, но все еще сохранивших фасон мундирах или штатских сюртуках, женщины в темных, скромных платьях. Лица бледные, настороженные, кто-то откровенно напуган, кто-то пытается сохранить маску надменного спокойствия, но дрожащие руки или бегающие глаза выдают их истинное состояние. Здесь были и те, кто жил в Нижнем, и те, кого выловили уже в Москве, и те, кто пришел сам, осознав, что старый мир рухнул окончательно. Рядом с ними, но все же немного особняком, стояли чиновники — те, кто успел переметнуться из старого аппарата, и те, кого уже набрал мой неутомимый канцлер Перфильев. Среди них я различал и своих масонов — Новикова, Челищева, и, конечно, Радищева, который как раз сейчас готовился выйти к кафедре. В их глазах читалось иное — не страх, но азарт, предвкушение великих перемен, осознание своей причастности к строительству нового мира. Или, как они бы сказали, к возведению нового Храма.
В зале стоял гул — приглушенный, нервный. Люди перешептывались, косились друг на друга. Атмосфера была тяжелой, наэлектризованной. Сегодняшний день должен был стать водоразделом. Формальным актом, закрепляющим новую реальность. Реальность, где больше не было места их прежним привилегиям, их беззаботной жизни за счет чужого труда. Но и не было места поголовной резне, которую они так боялись, а многие заслужили.
Я поправил перевязь с саблей, кивнул «президиуму».
Радищев взошел на кафедру. Худощавый, с горящими глазами, он обвел зал взглядом и начал говорить. Голос его, поначалу тихий, креп и набирал силу, заполняя пространство. Я слушал вполуха, зная примерно, о чем пойдет речь. Александр Николаевич был умен, красноречив и искренне верил в те идеалы, что мы с ним обсуждали. Он говорил о гражданском долге, о конце эпохи рабства и произвола, о заре новой эры, где каждый станет свободным строителем своего счастья и блага Отечества. Говорил о законе, едином для всех, о равенстве перед ним. Говорил об ответственности перед будущими поколениями. Искусно вплетал он и свои масонские темы — про Великого Архитектора Вселенной, который благословляет наш труд, про свет разума, разгоняющий тьму невежества и тирании, про братство свободных людей, объединенных любовью к Родине и стремлением к совершенству. Что-то про необходимость очищения через испытания, про отказ от ветхого ради нового, про возведение нового Храма на твердом основании добродетели и закона. Для посвященных это были понятные намеки, для остальных — просто красивые, возвышенные слова, отвечающие торжественности момента. Он не призывал к мести, нет. Он говорил о строительстве, о созидании, о великой работе, что предстоит всем нам.
Я видел, как менялись лица слушателей. Дворяне слушали с напряженным вниманием, пытаясь уловить — что ждет их? Казнь или помилование? Чиновники кивали, ловя каждое слово — они уже были частью новой системы, и речь Радищева легитимизировала их выбор. Его соратники-масоны, двенадцать человек, одобрительно переглядывались. Речь была хороша. Умна, пафосна, но без лишней крови и угроз. Правильный настрой перед моим выходом.
Когда Радищев закончил и под аплодисменты, поначалу жидкие, а потом все более уверенные, сошел с кафедры, я неторопливо двинулся к месту выступлений, чувствуя на себе сотни глаз. В них была смесь страха, надежды, любопытства, ненависти, ожидания.
Наступила тишина. Такая, что слышно было, как где-то за окном курлычут голуби Ваньки Каина.
Я взошел на возвышение. Обвел взглядом зал. Задержал взгляд на лицах бывших дворян. На чиновниках. На своих соратниках.
— Господа! И дамы! — начал ровно, без крика, но так, чтобы слышно было в самых дальних углах. Голос мой, привыкший командовать полками на поле боя, легко заполнил зал. — Вы слышали речи умные и правильные. О долге, о законе, о будущем. Я же скажу вам проще. По-мужицки.
Сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе.
— Первое и главное. Рабов в России больше нет! — я чуть повысил голос, вкладывая в эти слова всю силу своей воли. — Забудьте это слово. Вычеркните из памяти эту позорную страницу истории. Никто никому больше не раб. Ни крестьянин барину, ни служивый — вельможе, ни вы все — мне. Я вам царь, отец, защитник, но не рабовладелец. Мне нужны свободные люди, верные подданные, соратники в великом деле возрождения России, а не безгласная скотина.
По залу пронесся вздох. Кто-то испуганно перекрестился. Кто-то облегченно выдохнул. Я видел, как распрямились плечи у некоторых чиновников из мещан, как блеснули глаза у моих казаков, стоящих у стен.
— Второе. Касаемо вас, бывшие господа дворяне, — я снова обвел их взглядом, уже строже. — Да, права ваши прежние кончились. Нет больше у вас ни земли по праву рождения, ни власти над душами людскими. Нет у вас никаких преимуществ перед купцом, мещанином или крестьянином. Закон отныне один для всех. Но! — я поднял палец. — Но это не значит, что вы стали париями. Что вас будут резать и вешать на столбах только за то, что вы родились в барской усадьбе и пороли своего лакея на конюшне. Гнев народный, справедливый гнев на вековой гнет, он пройдет. Он уже проходит. Я его усмирю. Ибо не местью мы будем строить новую Россию, а трудом и разумом.
Я снова сделал паузу, внимательно глядя на лица собравшихся. Видел, как уходит страх, уступая место… недоумению? Осторожной надежде?
— Все мы — русские люди. И дворяне бывшие, и купцы, и крестьяне, и казаки, и мастеровые. И нам всем предстоит заново учиться жить вместе. Не как господа и рабы, а как сограждане. Вместе пахать землю, вместе строить города, вместе защищать Отечество. Вместе созидать. Отныне главный судья и мерило для каждого — не родовитость его предков, а польза, которую он приносит обществу. И личные заслуги. Разбил отряд врага — молодец, вот тебе награда и почет. Придумал машину новую, полезную государству, облегчил жизнь горожанам или селянам — хвала тебе и премия. Построил завод, дороги проложил — вот тебе благодарность и привилегии. А ежели украл у казны, обманул доверие, навредил людям, делу общему помешал — пеняй на себя. Получишь пинка под зад так, что улетишь далеко. Это в лучшем случае! А то и головой