В последнем я соврал. Мне не было дела до семьи человека, который едва не стал моим убийцей. Но мне было дело до тех, кто должен удерживать его семью до нужного момента. Уверен, как только шпион узнает, что покушение провалилось, он зачистит заложников и рванёт в бега.
— Мирон, если получится сделать то, что я тебе сейчас прикажу, прощу тебе все грехи и ещё серебром не обижу ни тебя, ни хлопцев, — начал я озвучивать приказ. Мотивация у бойцов должна зашкаливать.
Я отправлял Мирона в местечко Каменское, на двадцать вёрст к северо-западу от Екатеринослава. Именно там, по нашим сведениям, держали в заложниках семью Никодима.
— Возьми мне его живым! — потребовал я.
Уже через четверть часа я стоял на крыльце губернаторского дома и наблюдал спектакль: жандармский полковник Лопухин, опустившись до самой простой мужицкой брани, костерил всех и по матери, и по отцу.
— Да что вы себе позволяете⁈ — увидев меня, полковник рванул к крыльцу.
Но… был остановлен. Вот так охрана и должна была работать всё время! А не только тогда, когда петух в задницу клюнет — или продавец дров гранату бросит.
— Прикажите своим бандитам не трогать меня руками! Я нынче же начну их отстреливать! — кричал Лопухин.
В стороне, взятые в коробочку моими людьми, стояли ещё трое жандармов и зло смотрели в мою сторону.
— У меня есть неопровержимые доказательства, что вы давно сотрудничаете с английской разведкой и шпионите в её пользу. Также есть свидетельства, что именно вы, находясь в сговоре со статским советником Святополком Мирским, подговорили мужика Никодима убить меня, заплатив ему серебряными английскими монетами. Монеты и все показания имеются и будут приложены к делу, — сказал я и пошёл в атаку.
— Да это вы — шпион! — выкрикнул Лопухин.
— Предъявите подтверждение ваших слов. За доказательствами же ваших преступлений вы можете проследовать в мой новый кабинет. Старый, как вы знаете, был разрушен по вашему приказу, — говорил я жёстко, хотя и пришлось держаться за одну из колонн крыльца: голова кружилась, и лучше было иметь опору, чем совсем рухнуть, да при Лопухине.
Нет уж, он такого не увидит.
— У меня нет с собой доказательств! — уже не так уверенно, почти растерянным голосом сказал полковник. — И я не мыслил убивать вас. Что за вздор!
Я не ответил полковнику, а подошел к охране и шепотом приказал:
— Перетряхните его дом! Так, чтобы всё, что может касаться меня, все бумаги — всё было изъято!
— Будет сделано, ваше превосходительство. С особым прилежанием! — сообщал Мирон.
Да, на него ложилось слишком много дел, но что ж теперь — пусть выкручивается, перепоручает кому угодно. Я пока не боец, и пяти шагов пройти не могу, не опершись. Да ещё и тошнота… Вот уж гадостная вещь — прямо нутро наружу просится. Но мысль важная — если удастся выкрасть у Лопухина те поддельные документы, те наветы, на которые он опирается, это будет моя полная и безоговорочная победа!
— Вы должны знать, господин Шабарин, что я слово даю: никоим образом не причастен к покушению на вашу жизнь, — уже шагая в кабинет, заявил мне полковник.
— Моему слову, что я не английский шпион, вы ведь не поверили. А у меня имеются действительные доказательства вашей причастности и к покушению, и к связям с английской разведкой. Господин Святополк Аполлинарьевич Мирский уже дал на вас показания. Более того, признался, что является английским шпионом, завербованным недавно, в моё отсутствие, когда я выполнял долг перед Отечеством в составе Южной армии, — продолжал я, не замедляя шага.
Пусть каждое слово станет гвоздём в крышку гроба репутации Лопухина.
— Этого просто не может быть… — прошептал полковник, явно ошарашенный моим напором и уверенностью.
— Вот и я вам то же самое буквально вчера говорил, — сказал я, пристально посмотрев ему в глаза.
Я намекал, что ситуацию можно откатить до нулевого варианта, когда ни он, ни я — никакие не шпионы, а, напротив, те, кто их уничтожает. А пока получается детский сад какой-то: «Ты дурак! Нет, ты дурак!». А можно было бы уйти от всей этой ерунды и, наконец, сосредоточиться на работе против настоящих английских агентов. Возможно, целых шпионских сетей.
Как бы неприятен мне ни был полкаша Вовчик Лопухин, у него есть власть и возможность не просто мне помочь, но и самому поймать шпиона, которого я теперь считал своим врагом номер один. Он может и должен это сделать. И пора бы нам уже примириться с Третьим Отделением. А Лопухину — работать, а не вынашивать глупые планы мести.
— Что ж, пожалуй, я покажу вам некоторые документы, — сказал я и отдал распоряжение одному из помощников принести сформированный не далее как четыре часа назад пакет.
Там были: расписка о получении английских фунтов, записка о согласии сотрудничать с английским агентом (имя настоящего шпиона я уже знал — сам Лопухин опрометчиво выдал его), документы о поджоге моей мастерской, о диверсии на Луганском заводе. Также бумаги, свидетельствующие о том, что Лопухин передавал англичанам важнейшую информацию, в том числе военного характера, и намеревался сообщить сведения о перемещении русских войск.
— Но это же абсурд, небылица… — повторял Лопухин, читая.
— Обратите внимание: некоторые документы в крови. Моим людям пришлось застрелить того из английских шпионов, что перевозил этот архив. Пострадали и мои люди. У меня двое убитых, раненые, — говорил я с самым серьёзным выражением.
Лопухин побледнел. Вот простак… Кровь была свиная. Отличить её от человеческой сложно. Но она была свежая. Однако, глядя на выражение лица Лопухина, я понял, что ураган мыслей и страхов в голове мешает ему мыслить чётко.
— Вы понимаете, что эти документы могут оказаться у самого государя Императора? Через вас, если мне это потребуется, я могу нанести такой удар по Третьему Отделению, что мне зааплодируют и Чернышёв, и прочие вельможи, — начал я подводить его к главному.
Надо было договариваться и начинать действовать, а не выяснять между собой отношения, пока враг спокойно разгуливает по Екатеринославской губернии.
— Да. Понимаю… Что вы предлагаете? — после добрых десяти минут молчания спросил полковник.
— Для начала объявим английским шпионом Святополка Аполлинарьевича Мирского, — начал я излагать план. — У нас уже есть признание Никодима, документы, монеты, показания Мирского. Мы сможем устроить публичное дело. Мирского подержим в заточении неделю, максимум — две. Потом… внезапная смерть, самоубийство, болезнь — решим. Главное, чтобы он не попал в руки Третьего Отделения и не начал петь совсем не те песни.
Лопухин молчал, напряжённо изучая бумаги, что я ему показывал. На лице — смесь ужаса и попытки сообразить, где же именно он просчитался.
— Далее, — продолжал я, — вы получаете из Петербурга письмо от Мирского, в котором тот просит помощи, жалуется, рассказывает всё, что знает. Якобы он раскаялся, хочет всё раскрыть… А вы, как честный служака, передаёте письмо в Петербург. Вот и будет заслуга для вас — разоблачение шпионской ячейки.
— А… потом? — спросил полковник, голосом, в котором уже не было ни высокомерия, ни былой дерзости.
— Потом мы с вами начинаем действовать сообща. Делаем вид, что расследуем дело Мирского и Никодима. Рассылаем приказы, поднимаем архивы. При этом настоящего шпиона ищем по моей наводке. А когда поймаем — слава ваша, а оперативные действия — мои.
— И всё? — Лопухин уже почти поверил в мою искренность.
— Не всё, — сказал я. — Отныне вы не вмешиваетесь в работу губернатора. Не чините мне препятствий. Я вас не трогаю, вы не мешаете мне работать на благо Отечества. В случае угрозы — предупреждаете. А главное, если у вас появятся настоящие улики против кого-либо, не уничтожаете, а приносите мне. Я решаю, как использовать.
Полковник вздохнул. Плечи его поникли. Он понимал, что выбора у него уже нет. Либо сотрудничать, либо исчезнуть. Без следа. Без славы. И без погребения.
— Я согласен, — выдохнул он. — Но только при одном условии.