Потом на какой-то швейной фабрике в Подмосковье бабы брали белые нитки, краску. Нитки красили и пучками в Торбееве продавали. Это выгодно очень было, мокшанки раскупали цветную нитку на вышивки.
Помню, мы долго шли где-то по оврагам, по полянам, переночевали где-то. У кого-то купили целый мешок ниток, ворованные, наверное, были. Потом и мне часть ниток дали. Мать продавала».
Это не всегда законное предпринимательство помогало лишь держаться на плаву. А как плыть дальше? Главной надеждой на выживание все-таки была Казань, и он решил вернуться туда. Казань не Торбеево, столица, где-нибудь что-нибудь да обломится.
Однако и там по-прежнему никто не спешил трудоустраивать сбитого летчика. Более того, Девятаеву стала угрожать статья за тунеядство: кто не работает – тот не ест. Безработных в Стране Советов по определению быть не может. Страна возрождается, повсюду нужны рабочие руки, а тут крепкий мужик слоняется, дела себе найти не может. За тунеядство судили, давали срок. Не хватало еще снова за решетку угодить… Надо хотя бы формально где-то числиться. И Девятаев снова отправился к речникам. Выдайте, ребята, хотя бы трудовую книжку, чтобы в суд не вызвали. В порту пробыл полдня. Домой вернулся таким же непроницаемо мрачным, каким и уходил. Сели обедать. Фаина деликатно молчала, боясь неосторожным вопросом задеть душевную рану. Михаил не смог долго таить в себе новость. Вдруг обнял жену и… зарыдал. Она никогда не видела его слез, он никогда в жизни, даже в самых жестоких обстоятельствах не позволял себе ни слезинки, ни жалобного вздоха… А тут содрогался от глухих рыданий, как школьник.
– Миша, что случилось?
– Фая, меня… меня… меня на работу приняли…
Это был взрыв всегда старательно подавляемых чувств. Прорвало! Выплеснулось! То, что не смогли сделать немецкие лагермейстеры – выдавить хоть слезинку из русского летчика, – сделали местные чиновники. И все же он пробил эту кадровую блокаду. Его берут на работу… грузчиком. Пока грузчиком. А потом, если он «проявит» себя, переведут в ночные сторожа (в ночные дежурные по причалу). Таковы были условия для офицера, «запятнавшего» себя пребыванием в плену. Заметим попутно, что в клятой-переклятой царской России за офицером, попавшим во вражеский плен, оставались все его привилегии: чин, жалованье, выслуга, мундир… А у Девятаева и тысяч ему подобных все получалось как в частушке времен Гражданской войны:
Раньше был я прапор, золоты погоны.
А теперь я смазчик, лезу под вагоны…
Девятаеву не надо было лезть под вагоны. Он взваливал на спину мешки с рожью, цементом, тюки и перетаскивал с грузовой баржи на берег. При этом прихрамывал, задавая простреленной ноге непосильную нагрузку.
Но он, никому ни на что не жалуясь, по-прежнему разгружает баржи, таскает кирпичи, катит железные бочки.
Тут сами собой вспоминаются строчки эмигрантского поэта:
Мы те, кто когда-то носили погоны…
Сегодня же мы носим мешки на плечах.
Да, грузчик. Самый обычный грузчик. Но с капитанским дипломом.
Однажды заметил, как опасно подходит к причалу буксир. Столкновение почти неизбежно. Грузчик Девятаев перепрыгивает на судно, перехватывает у рулевого штурвал (на руле стояла девушка) и в последнюю минуту отводит форштевень от кормы баржи.
Вот и остается сесть в укромном уголке дебаркадера и закурить «Беломорканал»… Есть о чем подумать. А что думать-то? Все не так уж и плохо. Главный приз своей судьбы он уже выиграл: жизнь! И еще один: небо, авиация… И еще один: Фаина! Что еще для счастья нужно? Слава, восхищение, портреты, ордена? Без всего этого вполне можно обойтись. Здоровье бы только поправить, ногу подлечить…
Работать грузчиком в порту с каждым годом становилось труднее. Всякий раз, когда вскидывал на спину кладку с кирпичами, изувеченная нога отдавала острой болью. Тяжело шагать по сходне, того и гляди в воду свалишься…
Дома Фая растирает ему израненную ногу, корит:
– Найди себе что-нибудь полегче… Нельзя же так ногу перетруждать. Она и так у тебя битая-перебитая. Давай инвалидность оформим. Все легче станет.
– Я не инвалид!
– Ты же сдохнешь под этими кирпичами!
– Вот и сдохну. Пусть видят! Может, поймут что-нибудь.
– Мишенька, а обо мне ты подумал?! Я-то как без тебя буду? Всю войну тебя ждала!..
Девятаев обнимает жену, утешает… Вдруг Фая, его железная подруга жизни, заплакала. Потом повинилась:
– Ты только не сердись. Я тут к начальнику порта ходила. Рассказала ему все про тебя. Он тебя помнит. Обещал работу полегче найти. Будешь дежурным по дебаркадеру.
Так он стал ночным дежурным по дебаркадеру, фактически ночным сторожем. Зарплата не прибавилась, но жить стало полегче.
Девятаев не сдавался. Он писал Сталину, Молотову, Берии… Но никто ему не ответил. Даже обычной отписки из секретариата не прислали. Кто-то поставил на его личном деле, на его личной судьбе убийственный штамп: «Был в плену». Более того, за его домом установили негласную слежку. Но как не таились сыщики, Фаина их углядела. Очень расстроилась, не сразу поделилась своими опасениями с мужем.
– Ну что они смогут выследить? – недоумевала она. – С кем ты встречаешься? Кто к нам ходит? Да никто к нам не ходит. Чураются как зачумленного…
М.П.Девятаев:
«Полторы навигации был ночным дежурным по вокзалу, потом устроился прорабом – монтировать портовые краны. Но и тут мне „шили“ дела о „вредительстве“: то дескать соль в раствор подсыпал, то дрова рабочим раздал…
Те годы были потяжелее концлагеря…»
Только в 1949 году Михаилу Девятаеву удалось вернуться в речной флот. Не сразу, но со временем доверили ему полусписанный портовый буксир-толкач «Огонек». Посудина постоянно нуждалась в ремонте, постоянно что-то в ней ломалось. Но Девятаев и на этой калоше умудрялся выполнять и перевыполнять план. А когда в марте 1953 года страну потрясла весть о смерти вождя, то и «Огонек» вместе с остальными судами приспустил флаг и гудел (точнее, громко сипел) вместе со всеми казанскими фабричными, паровозными, корабельными гудками. Так эпоха извещала о своем большом переломе. Но жизнь не переменилась в одночасье. Девятаев по-прежнему капитанил на буксире, с грустью поглядывая на проплывавшие мимо многопалубные белые лайнеры. Мечтал о капитанском мостике хотя бы городского речного «трамвайчика».
Тем временем в семье появился второй сын – Саша, Александр. Если первенец Алексей был назван в честь «настоящего человека» летчика Алексея Маресьева, то второй сын был удостоен имени трижды Героя Советского Союза летчика Александра