Нужно было, однако, спешить на вокзал. Вещей набралось много. Кроме необходимых вещей для жизни стремились взять все, что может быть обменяно на продукты. Один большой чемодан занимали более дорогие и необходимые мне книги. Все это было погружено на трое детских санок. Одни санки должна была везти нанятая за хлеб женщина. Затем пришли провожать двое привязанных к нам детей-подростков из семьи, имевшей счастье быть более сытой. Движение с вещами было крайне тяжело. Ленинград совсем не чистился. Его улицы были сплошь в ухабах, рытвинах, ямах. Санки часто опрокидывались, вещи рассыпались, их нужно было вновь перевязывать. Все шло очень медленно. Между тем час отправления поезда приближался. На беду, начало темнеть. Это совсем усложнило передвижение. Попытки нанять какой-либо изредка проезжающий грузовик оказались безрезультатными. Есть, однако, старая русская пословица «Свет не без добрых людей». Сохранилась она в советской жизни и даже в умиравшем в те дни Ленинграде. Один прохожий, видя, как мы надсаживаемся, предложил помочь. Наиболее тяжелые санки он провез около километра, что несколько подвинуло дело. Вскоре после его ухода удалось нанять везти санки за деньги и хлеб какого-то другого человека.
Значительная часть пути должна была идти по Литейному проспекту, на который выехали недалеко от Невского. Стало уже совсем темно. В отличие от общего вида города в те часы Литейный проспект был оживлен. Двигались вереницы людей, спешащих к Финляндскому вокзалу. Все они везли неизменные санки, груженные узлами, тюками, чемоданами. То те, то другие санки непрестанно опрокидывались, вещи разваливались, движение задерживалось. Задние ругали передних, волновались, кричали, как-то объезжали, и все двигались скорее-скорее к вокзалу. Можно было забыть, что это дистрофики, больные люди. Нервный подъем был, видимо, значителен. Одного нельзя было забыть, что все они представляют только жалкую горсточку людей, вырывающихся из недр этого величественного, но умирающего города. Достаточно, однако, кому-либо немного задержаться, опоздать – и наступит гибель, неотвратимая и немедленная гибель. Жизненная основа, дававшая возможность как-то держаться, уничтожена и вновь создана быть не может. Она и так иссякала. Служба уехала, и можно получить только карточку иждивенца. Промерзшие жилища разрушены или захвачены уже другими людьми. Топлива нет. Последние силы и средства растрачены в связи с эвакуацией. Помочь, хотя бы обогреть, никто не в состоянии, даже самые близкие люди. Только смерть. Это понимали все еще в дни поспешных приготовлений к отъезду и ликвидации своего жилища. Это заставляло сейчас так отчаянно спешить вперед. При подъеме на Литейный мост повстречалась большая воинская колонна, как видно, только что прибывшая в Ленинград. Люди имели здоровые лица, были хорошо одеты, шли в строгом порядке. На нас, способных, видимо, поражать своим видом всех свежих людей, смотрели явно удивленно и, по-видимому, с сожалением.
На Финляндский вокзал удалось прийти раньше многих других. Однако произошло недоразумение. Я, отстав в дороге с провожавшим меня мальчиком, прошел на платформу, но, отыскав в темноте поезд, не нашел своих. Дачный вагон, в котором надо было ехать, был еще относительно пуст. Заняв место, я, оставив мальчика, побежал отыскивать жену с другими санками. Только после больших трудов удалось найти ее у одного из левых входов вокзала, куда по ошибке завез их нанятый мужчина. Он не только завез, но, потребовав плату, поспешил уйти. Попытки везти вещи самим кончились неудачей. Перед вокзалом были особенно большие ухабы, на которых все переворачивалось и разваливалось. Только через некоторое время удалось нанять еще какого-то человека с большими санями, взявшимся доставить вещи в вагон. В те дни на санях ехали просто по платформе к поезду. Около вагона творилось уже что-то неописуемое. Новые люди подходили и подходили. Вещи в вагон пришлось проталкивать через толпу. Борьба за место в вагоне все прибывающих новых пассажиров продолжалась еще долго. Все проходы были забиты едва ли не до потолка вещами, на которых сидели люди. Для моей жены нашлось еще место для сидения на скамейке. Сам я держался только на ее краю. В довершение всего вагон абсолютно не топился. Когда все немного успокоилось, выяснилось, что время отправления поезда неизвестно и, во всяком случае, он еще долго будет стоять. Было сказано, что все могут получить по эвакуационным удостоверениям хлеб в вокзале и ужин в столовой против вокзала. Пробравшись как-то через груды вещей в вагоне, я пошел получать хлеб. Это было тем более необходимо, потому что все то, что удалось наменять для дороги, пришлось отдать за помощь при доставке вещей на вокзал. Получив хлеб и держа его в руках, я направился за ужином. В нескольких шагах от вокзала из темноты улицы выскочили два молодых человека. Оба угрожали ножами. Быть изрезанным для начала предстоящего пути, не говоря о худшем, не хотелось. Какое-то движение сопротивления было все-таки сделано. Из двух порций хлеба оказалась выхвачена одна. Помогло то, что сзади приближалась группа людей, бегущих также за ужином. Еще вероятнее, мои грабители не были грабителями, а только людьми, потерявшими сознание в том ужасе, от которого меня спасали, а их нет. Как бы то ни было, последняя дань Ленинграду была отдана.
Глава 12
Историческая неизбежность гибели ленинградского населения
I
Одного из крупных представителей прежнего военно-морского командования судили на открытом заседании Ленинградского суда вскоре после Октябрьского переворота по обвинению в контрреволюции. Проявив большое спокойствие, несмотря на предстоящий расстрел, он сказал в заключительной речи: «Я должен умереть. Я понимаю необходимость этого. Колесо истории захватило меня, а история сильнее нас». Мужество этого адмирала и его апелляция в объяснении причин своей смерти к истории не могли не произвести впечатления на более разумную часть присутствующих, причем и тех, которые были в самом составе суда. От одного из них, работавшего уже в значительно более скромном месте, нежели советский суд, я слышал рассказ об этом в годы ежовщины, сильно способствовавшей подобным воспоминаниям и заключениям. Однако ни на заре Советского государства, ни даже в годы ежовщины нельзя было представить историческую неизбежность гибели населения Ленинграда, бывшей столицы Российской империи.
По официальным данным переписи 1939 г., население Ленинграда равнялось 3 191 304 человекам. В июле – августе 1941 года, после начала войны, были эвакуированы 200–300 тысяч человек и