Утром следующего дня на улицах Ленинграда можно было видеть особенно лихорадочное движение эвакуирующихся людей. Многие из них везли на санях узлы, собранные и связанные явно наспех. Я не мог, конечно, предположить, что в этом заключается некоторое облегчение выезда для нас. Придя же в институт, узнал, что эвакуация высших учебных заведений откладывается на два дня и произойдет 18 марта. Это улучшило положение и в институте, где оказалась масса дел, и дома, где было совсем невыносимо сделать что-либо в один день. Причиной задержки явилось следующее. Неожиданно в административном порядке срочно эвакуировались, точнее выселялись, все лица немецкого, эстонского, финского и другого иностранного происхождения, а также все, имевшие какую-либо судимость по политическим делам. Как всегда, при таких скоропалительных актах произошло много путаницы. В число лиц иностранного происхождения попали русские с сомнительно звучащими, не по-русски, фамилиями, а среди «имевших политическую судимость» оказались лица, не имевшие вообще судимости. Большинство людей невольно радовалось, получив неожиданную возможность спастись из умирающего города. Отдельные люди, особенно из категории судившихся, все же протестовали, помня о возможных последствиях в будущем. Однако их попытки восстановить свою добропорядочную политическую репутацию оказались безрезультатны. Власти были непреклонны. Для пересмотра дел, надо думать, не было ни сил, ни времени. Самый факт внеочередной эвакуации «политически сомнительных» вместо такого же числа людей, не только «политически преданных», но умирающих и страстно жаждущих спасения, представлял собой все же один из шедевров политики советского правительства.
Я часто думал, что было действительной причиной нашей эвакуации. Потеря большой части научных работников и студентов, умерших от голода, заставила, конечно, правительство подумать о спасении оставшихся в живых. Доказательством в этом отношении было то, что везли не куда-нибудь, а на Северный Кавказ, на курорты. Но было еще и нечто другое. По дороге на Кавказ я узнал, что ряд старых профессоров, не захотевших эвакуироваться, вызывался в НКВД и подвергался крайне неприятному допросу о причинах нежелания уезжать из Ленинграда. Некоторые из них позже были арестованы. Все это заставляло думать, что голод голодом, но есть и другие причины эвакуации. В те дни возникла еще раз опасность попытки вторжения осаждавших город немецких войск. Это, очевидно, побудило выслать срочно всякие политически сомнительные элементы. Это, надо полагать, побудило вывезти и высшие учебные заведения.
Дни, предшествующие отъезду, были таковы, что лучше их не вспоминать. Тяжелы всякие сборы наспех, когда нужно бросать жилище, имущество и идти куда-то в неизвестность. Когда же это приходится делать обессилевшим людям с больными руками, с плохо двигающимися ногами, в промерзшем помещении, при отсутствии самых необходимых условий, начиная со света, то они просто кошмарны. В предвыездные дни, с утра до 4–5 часов, я должен был проводить в институте. Вся тяжесть сборов легла на жену, которой приходилось, кроме того, много бегать, чтобы продать более ценные вещи. Ей удалось даже продать кое-что из мебели, конечно, за бесценок. Много помогла крайне самоотверженная помощь недалеко живущих и еще физически крепко державшихся знакомых. Через них удалось дать знать об отъезде близким мне людям. Некоторые пришли попрощаться, но дошли с трудом, были совсем плохи. Мой брат умер, как я узнал позже, через несколько дней после моего приезда на Кавказ.
18 марта, к 12 часам дня, я пришел в институт, чтобы получить эвакуационное удостоверение. Там собралась уже большая толпа студентов, профессоров и преподавателей. В промерзшем зале сидели на стульях, столах, просто стояли. Служащая, отправленная за удостоверениями, в назначенное время не вернулась. Прошел час, два, три. Присутствующие стали волноваться. Поезд уходил в 7 часов. Все должны были бежать еще домой за много километров, а оттуда с вещами также несколько километров к вокзалу. Только в половине 4-го появились долгожданные удостоверения, задержанные по причине каких-то обычных неполадок.
Около 5 часов вечера я был дома, где, конечно, сильно тревожились. Мне дали что-то поесть. В это же время грузили вещи на санки, стоящие во дворе. На оставляемую квартиру я получил т. н. броню, гарантирующую ее от вселения и занятия. Основанием брони было специальное постановление Ленсовета относительно жилой площади научных работников. Было, однако, уже известно, что в нее намеревается вселиться и захватить со всем остающимся имуществом продавщица ближайшего магазина, пассия начальника районного отделения милиции. Эта особа, совершенно пьяная, приходила даже незадолго до моего возвращения смотреть «свою новую квартиру». Появление пьяной женщины представляло в те дни нечто совсем исключительное. Захват же квартиры при некоторых связях – довольно обычное явление. Больше по инерции я пошел к управдому, молодой девчонке также со «связями», чтобы предупредить об этом и напомнить о моих правах. Дома ее не оказалось. Может быть, не хотела показываться, будучи уже заодно с этой дульцинеей и ее покровителем. Единственно, что можно было сделать, – это написать, стоя в полутемном коридоре, письмо. Внутренний голос говорил, правда, стоит ли из-за этого задерживаться. Не вселится продавщица, вселится позже кто-нибудь другой. Какие могут быть брони в городе, ставшем фронтом и к тому же без тыла. Сейчас же следует только уходить от смерти, которая висит над всеми, и продавщицей, и возможными другими претендентами. Перед выездом я забежал еще в соседнюю квартиру. Там, в большом зале, какие были в старых барских домах, умирала еще сравнительно молодая дама, знакомая нашей семьи от предреволюционных лет. Ее родные и другие жильцы квартиры умерли от голода раньше. Она была девятой по счету. С комнатой, где лежала умирающая, у меня было связано много воспоминаний. В ней собиралось на протяжении всей моей сознательной жизни от юных лет большое интересное общество. Здесь прошла вся послереволюционная история страны… Здесь столько было сказано, продумано и пережито. Тогда же, в сумерках наступавшего вечера, промерзшая и безмолвная, с холодной буржуйкой посередине, с разваленными и разбросанными вещами, она так же имела вид чего-то умирающего или уже умершего. Моя знакомая нашла в себе силы несколько раз простонать: «Я рада за вас, что вы уезжаете». Я обещал передать ее сыну, находившемуся в армии, все о последних днях в Ленинграде.
После этого завернул еще раз в мою квартиру, ставшую также какой-то чужой и не имеющей никакого отношения ко мне, запер ее на ключ и спустился к санкам, где меня ждали. В голове невольно мелькнуло –