Многие люди в те дни обратились к Богу. Несколько православных церквей, функционировавших в Ленинграде, были полны людей. Богослужения происходили каждый день. В начале января 1942 года ко мне зашел старый знакомый моих родителей, человек исключительно доброй и отзывчивой души. Голодать он начал с первых же дней, но физически держался еще терпимо, искренне страдая только за окружающих людей. По своим убеждениям он был скорее атеист. Обрядовую сторону церкви недолюбливал, всегда избегая ее еще до революции. Не любил и излишней сентиментальности. Прощаясь же, сказал, как-то ясно и в то же время грустно улыбнувшись: «Знаете, шел мимо и зашел в церковь. Она была переполнена людьми. И все, как один, плачут. Духовенство также плачет, и я с ними плакал. Все горячо, так горячо молились, и я с ними молился. Хора не было. Молящиеся пели сами молитвы… и как пели! Было так хорошо. Все плохое забылось – всякие дрязги жизни, даже 24 года революции. Было одно чувство – все здесь близкие в горе русские люди. Церковь, которая, видимо, уже много лет не топилась, промерзла окончательно, но никто этого не замечал. Казалось, находишься в большом православном храме старой Московской Руси, быть может, самой Москвы, пораженной каким-то беспощадным мором, в толпе людей, пришедших молить о прощении грехов и спасении того, что еще можно спасти». Мой знакомый взмахнул рукой и заторопился уйти…Он прожил еще около 3 месяцев.
IV
Были ли хоть какие-нибудь возможности достать в Ленинграде что-нибудь съедобное? Следует сказать, были, но исключительно ограниченные, труднонаходимые и труднодоступные. Однако были. Еще в начале декабря обозначались три категории лиц, из рук которых просачивалось некоторое количество продовольствия. Во-первых, это были продавцы магазинов и персонал, связанный со столовыми. Несмотря на большую опасность, они воровали продукты и сбывали их через подставных лиц. Во-вторых, небольшое количество спекулянток, запасших продукты специально для сбыта. В-третьих, слой привилегированных людей, не только бывших сытыми, но и приобретавших за кило хлеба или полфунта сахару дорогие вещи. Во время полного прекращения выдач каких-либо продуктов (декабрь – январь) первый источник сильно сократился, т. к. в магазинах нечего было воровать. Позже он превратился в нечто устойчивое, хоть и преследуемое. Что касается спекулянток, то они исчерпали свои запасы к концу января. Категория сытых людей, имевших продовольственные излишки, существовала непрерывно. Цены на продовольствие в зиму 1941–1942 годов представляли нечто исключительное. Следует привести только приблизительные (ввиду сильных колебаний) данные:
Найти продавца продовольствия было исключительно трудно, порой невозможно. Нужно было разрешить, собственно, два вопроса: во-первых, найти продавца, что требовало не часы, а дни; во-вторых, возбудить у него к себе доверие. Все очень боялись. Большим счастьем явилось, что 2 или 3 января моей жене после нескольких дней поисков удалось уговорить прийти к нам на дом какую-то женщину типа торговки семечками. Перед ней были раскрыты платяные шкафы, и, отобрав несколько вещей, она оставила грамм 200 постного масла, сколько-то крупы, сколько-то хлеба, сколько-то какао и даже кислой капусты, что явилось тогда большим счастьем. Это было проделано в январе и феврале еще два-три раза. Приходили только не бывшие торговки семечками, а какие-то жены ответственных работников, отрезавшие прямо талоны от хлебных карточек, которые были у них в достаточном количестве. Все эти люди требовали, однако, только хорошие вещи – новую одежду, серебро и т. д. Масса населения не имела таких вещей, но пыталась все время доставать что-то, бродя по толчкам. Толчки торговали в те дни беспрерывно. На них происходил больше всего обмен. Деньги вообще потеряли свою ценность. Люди ходили с крохами одного продовольствия и искали взамен него другого. 2–3 куска сахару менялись на 100 г хлопкового масла. Пачку табаку 100 г – на полторы чайные чашки студня или сколько-то кусочков кожаного белого ремня, из которых варили студень, или на плитку столярного клея, годного также для приготовления студня. Когда в феврале некоторые тяжелобольные получили по свидетельствам докторов не черный, а белый хлеб, они пытались его менять на несколько большее количество черного хлеба. Как-то я видел женщину, носившую копыто, на котором было несколько красных полосок, видимо, жил или мяса. Она тоже хотела променять его на какое-то другое продовольствие. С конца января рекомендовали не покупать и не менять на что-либо появлявшиеся иногда на базарах мясные котлеты. Была опасность, что они приготовлены из человеческого мяса. На улицах и в моргах, как говорили, встречались иногда трупы, у которых не хватало частей тела. Следовало предполагать отдельные случаи людоедства. Одновременно могли начать действовать любители «дешевых заработков». Все искали и готовы были дать что угодно за лавровый лист, нужный для спасения слегших дистрофиков. Некоторые пытались искать луковицы также для дистрофиков, но это было уже нечто совсем недоступное. Торговля на толчках происходила в тяжелых условиях. Милиция, находившаяся, как и НКВД, на особом пайке, устраивала облавы. Власти следили, не торгуют ли хлебом, и охотились за виновными. Во время облав милиционеры отнимали не только хлеб, но и многие другие продукты. Людям приходилось спасаться всеми способами; одни убегали через проходные дворы, другие примыкали к стоящим в магазины очередям и т. д. Друг другу, как правило, помогали. Те же очереди всегда скрывали спасающихся. В конце февраля толчки разрослись еще больше. Жители города выносили все, что только можно: посуду, всякую домашнюю утварь и т. д. и т. п., вплоть до мебели. Считалось, что все это, выставленное прямо на снегу, продается за деньги. Однако желание каждого было получить хлеб или какие-либо другие продукты. Продающее лицо громко говорило цену тому, кто спрашивал о его вещах, но тут же шепотом добавлялось: «Я, собственно, хотел бы за продовольствие».
Милиция в это время стала несколько мягче. Однако было все так же трудно найти лицо, имеющее продукты для продажи. Были люди, имевшие даже золото, стремившиеся отдать его за какое-нибудь продовольствие, но так и умершие с золотом без продовольствия. В то время произошла вообще известная переоценка ценностей. Ряд людей, обычно все умеющих, всего добивающихся, потерялся. Их энергия оказалась как-то неприменимой… Они не знали, что делать,