Осада Ленинграда - Константин Криптон. Страница 47

Лично я жил это время периодами: 12–14 дней держался спокойно, затем приходили день-два, когда становилось физически совсем невыносимо. Потом происходило возвращение в обычную колею – необходимо продержаться, необходимо перетерпеть. В начале января, когда я возвращался вечером домой со службы и наблюдал, как город погружается во мрак, мне становилось не по себе в чисто психологическом отношении. Это время было особенно тяжелым. Голод, холод, темнота, трупы на улицах, трупы в квартирах, больные и обессиленные люди кругом дополнились еще двумя вещами – прекратило работать радио, перестали выходить газеты. Казалось, находишься в большом исполинском склепе – замерзшем и темном. Твоя квартира – один из маленьких секторов этого склепа. Войдешь в нее – и замкнут на всю долгую ночь. Выйти вечером некуда – везде темные дома, темные улицы, темные, промерзшие и вымирающие квартиры, в которых порой некому открыть дверь. Усилием воли я справился с этим чувством. Пришло другое чувство – страстная жажда работы, творческой работы. Случайно удалось достать 2–3 фунта керосина. Вместо одной коптилки я имел на своем столе две. Это дало возможность в свободные часы с большим жаром корректировать работы, написанные перед войной, писать, читать. Жизнь стала интереснее – что-то отвоевал для себя. Возможно, это спасло. Возможно, это могло погубить. Окружающие говорили, что такой подъем все-таки ненормален и свидетельствует о нарастающей дистрофии. Большой моральной поддержкой были встречи с людьми, державшимися не только с выдержкой, но и просто героически. Многие меня изумляли. Группа лиц, жестоко голодавших, среди которых были люди очень близкие мне, нисколько не изменила своих осенних взглядов. «Да, ужасно, – говорили они. – Но все-таки лучше, чем победа немцев – старых беспощадных врагов всего русского». Исключительно трогательно было видеть людей, не имеющих в себе ни капли русской крови, но связавших себя со всем русским и сохранивших к нему любовь, несмотря на последние 24 года, явившихся для них очень суровыми. В конце декабря месяца я повстречал г. А. Это был человек, обремененный семьей. Выглядел он ужасно. У меня вырвался невольный вопрос – как дела? «О, ничего. Вы знаете, моя жена сумела купить половину очень мясистого фокса. Теперь несколько дней продержится с детьми. А сам я не склонен есть собачину. Но повезло, достал немного жмыхов». Здесь же он заговорил со мной о своей тревоге за Рукописный фонд Публичной библиотеки, который может быть растерян при спуске в подвал. В том же конце декабря я встретился с г-ном Л. Он ходил уже плохо и, по собственному признанию, ждал «критического периода». «Одно только, – добавил улыбаясь Л., – завидую тем, кто увидит, чем все это кончится. Уж чересчур интересно сложилось». На первой или второй неделе января я повстречал г-на В. Это был исключительно интересный человек. Выходец из богатой коммерческой семьи, он получил отличное образование еще перед Первой мировой войной. Увлекшись одним видом технического оружия, идет добровольцем на фронт, где сильно выдвигается. С 1920 по 1930 год – крупный эксперт в Москве, в одном из наркоматов, и все тот же энтузиаст своей специальности. В 1930 году ему вспомнили «коммерческую семью». Он теряет место в наркомате, но получает возможность преподавать в одной из высших школ Ленинграда. Одновременно выпускает 3 серьезные работы. В 1935 году кончается и это. Крайне грубо и несправедливо его выбрасывают вон, все за то же – «коммерческую семью». Отличительной чертой В. была большая гордость. Он не умел и не желал за себя просить. К счастью, кто-то из его бывших учеников заступился за него и спас от высылки. Он остался в Ленинграде, но работать мог только в качестве библиотекаря. Я всегда глубоко жалел этого на редкость порядочного человека. Кроме всего, он был одинок и глубоко несчастен в личной