Еще хуже, много хуже был внутренний вид и состояние ленинградских домов с их обычными для всех городов страны коммунальными квартирами. Отличительной чертой последних является страшная, просто удручающая бедность и запущенность. Говоря об Иване Федоровиче Головкине, вернувшемся из армии и «словчившем» найти помещение, Зощенко писал: «Комната миленькая. Два окна. Пол, конечно, потолок. Это все есть. Ничего против этого не скажешь. Очень любовно устроился там Головкин. На шпалеры разорился – оклеил. Гвозди куда надо приколотил, чтобы уютнее выглядело. И живет, как падишах». В Ленинграде было немало людей прежней интеллигенции, старых квалифицированных рабочих, которые сохранили кое-какую обстановку, вещи. Большинство же начинало свою жизнь именно так. В комнате, кроме головкинских шпалер и гвоздей, находилась обычно плохая железная кровать, стол и 3–4 старых стула. Обязательной принадлежностью была также знаменитая «радиосковородка». Что касается гвоздей, то очень часто они оставались именно гвоздями. После долгого времени на них могли появиться одиночные вещи. Мало менял положение и приход в такую комнату хозяйки, жены. Лучше, конечно, жили всевозможные специалисты, квалифицированные рабочие, некоторые другие группы населения. В их комнатах и квартирах появлялись плохенькие платяные шкафы, плохенькие оттоманки и другие вещи. Все это было, однако, отвратительного качества и вскоре же начинало выглядеть крайне убого. Этот слой населения имел и больше носильных вещей. Главной чертой в жизни населения оставалась все же бедность. Достаточно сказать, что, например, затемнение окон после начала войны явилось исключительно тяжелой задачей. В магазинах одно время появилось небольшое число занавесей, но они были, несмотря на высокую цену, быстро раскуплены. У населения же лишних одеял, половиков, того же картона также не оказывалось.
Начавшиеся морозы заставили жителей осажденного города сбиться в одиночные комнаты и жить в тесноте и грязи. Эти комнаты тоже не удавалось натопить. Спать приходилось не раздеваясь, укрывая себя всем, чем было можно, чтобы согреться. Холод и отсутствие воды привели к тому, что многие не мылись вовсе. Безнадежно промерзшие кухни и освобожденные комнаты превратились в склады. Сюда перетащили последние остатки топлива, которое надо было тщательно беречь. Здесь же были устроены зачастую уборные. Крайне тяжелым обстоятельством существования было полное отсутствие электрического света. Его заменили маленькие коптилки времен Гражданской войны. При них было трудно даже двигаться по комнате. Между тем зажигать их в те месяцы приходилось с раннего часа.
В этих условиях жили, болели и умирали. Пилили остатки мебели, когда не было топлива, чтобы протопить буржуйку и согреть комнату. Варили на той же буржуйке суп-похлебку из двух ложек крупы, если они были. Те, кто держался крепче, пытались всячески спасти или хотя бы облегчить участь умирающих. Бегали по рынку, чтобы достать хоть две ложки крупы на лишнюю порцию супа-похлебки, которая должна была поддержать силы больного. Доставали с безумным трудом лавровый лист. Из него приготовляли чай, выгонявший воду из организма отекшего дистрофика. Давали, если удавалось достать, какие-либо витамины-препараты. Делали все возможное, чтобы спасти. Зачастую это было безнадежно. Зачастую приводило к тому, что, спасая близких, люди чересчур быстро начинали умирать сами. Комната, где ее обитатели лежали по углам все вповалку, были не редки.
В эти дни люди получили и большую «личную свободу». Потеряли свою силу грозные законы, карающие тюрьмой опоздания и невыходы на работу. Каждый мог без тревоги оставаться дома по собственному решению. Бюллетени врачей районных поликлиник стали не нужны, да они и не могли своевременно выдаваться.
Соединение голода и холода породило с десятых чисел декабря новое явление; у отдельных обессиленных людей являлось стремление, забравшись под всевозможные пальто и даже тюфяки, не вставать с постели. Это было началом конца. Доктора требовали в данном случае некоторого моциона и работы. Положение людей, в дома которых попадали артиллерийские снаряды, выбивая хотя бы только стекла и двери, становилось еще более отчаянным. Правда, часть из них в случае очень тяжелых повреждений переселялась в комнаты других квартир. Происходящая смертность начала «улучшать» жилищный вопрос.
III
В середине декабря генерал Мерецков, как известно, взял Тихвин. Появились надежды на освобождение Северной железной дороги, установление связи с Вологдой, подвоз продовольствия и увеличение размеров выдач по карточкам. Кроме того, говорили об открытии продовольственных коммерческих магазинов с безумными ценами, где все-таки можно будет прикупить хлеба, а порой и крупу. О большем – даже самые требовательные люди – в те дни не мечтали. Вскоре после взятия Тихвина Жданов обратился с письмом к коммунистическим организациям Ленинграда. Содержание последнего мне удалось узнать благодаря случайной встрече с бывшим учеником еще по средней школе, очень выдвинувшимся в месяцы осады. Письмо было восторженным. Указывая на успех под Тихвином, Жданов писал: «Это только начало прорыва немецких колец, в ближайшее же время последуют наши новые и новые успехи. Осада города будет снята». Отношение моего знакомого к последнему обещанию было очень сдержанное – «чересчур разошелся». Так же смотрели, как удалось узнать позже, и другие партийные работники. Они ждали Мерецкова в Ленинград в первой половине января, но не рассчитывали больше чем на очищение Северной дороги. В Ленинграде между тем в конце декабря и январе положение приняло катастрофический характер. Число умирающих в день прыгнуло до 25–30 тысяч человек. Что явилось причиной такой большой смертности? Возможно, для умирающей части населения это было закономерным переходом в «критический период», с вытекающими отсюда последствиями. Но имелись и две дополнительные причины. Первая заключалась в прекращении выдачи всех продуктов, кроме хлеба. Что касается