По мнению врачей, к началу декабря 1941 года большой процент ленинградского населения был во второй стадии дистрофии. Декабрь явился переходом во вторую стадию всей основной массы населения. Условия жизни чрезвычайно содействовали этому. Продовольственные выдачи декабря стали совсем незначительны. Рабочие получали в день 200 грамм хлеба. Служащие и иждивенцы – еще меньше[30]. Паек крупы давал возможность сварить суп только 3–4 раза в неделю. Картошку выдали последний раз в сентябре. Число рабочих карточек (первая категория), по которым выдавалось больше хлеба и круп, было строго лимитировано. Профессура высших учебных заведений получила эти карточки только в январе 1942 года, но доценты, ассистенты и другие лица по-прежнему имели карточки служащих (второй категории).
Собственные продовольственные запасы населения, которые сыграли большую роль в предыдущие месяцы, иссякли полностью к середине, самое большее к концу ноября. В ноябре съели в городе кошек. Когда я стоял в очереди за продовольственными карточками на декабрь, мне пришлось невольно слушать разговоры студентов. Они находили, что мясо кошки очень приятно – напоминает кролика. Одно неприятно – убивать кошку. Она отчаянно защищается. Если делать это не продумав, то можно быть сильно исцарапанным. Больше таких разговоров я не слыхал – не было кошек, которых можно и нужно убивать. В декабре съели крыс, мышей и уличных птиц. Одной пожилой умирающей женщине племянница-девочка принесла и подарила даже полкрысы, которую сумела поймать. Все они, впрочем, пожилая женщина и племянница со своими родителями, вскоре умерли. В это же время начали есть собак. Но их было также немного. Люди искали всякие порошки, начиная от горчицы, чтобы приготовить что-то съедобное, хватались за клей и варили белые ремни. Произошли отравления, кончившиеся в ряде случаев смертью. Подобные «ресурсы» – крысы и порошки горчицы – сыграть какой-либо роли уже совсем не могли. Основным источником жизни явились собственные мускулы. Доктора рекомендовали в частной беседе меньше ходить и разумнее расходовать этот источник, так как он почти не получает возмещения.
В особые условия продовольственного снабжения были поставлены работники НКВД, военный штабной персонал, руководящий партийный состав, наиболее крупные ответственные работники. Эти голода, разумеется, не знали.
Некоторые привилегии имели рядовые члены партии. Однако дальше лишних тарелок супа без карточек и одной-двух дополнительных карточек их привилегии, надо думать, в законном порядке не пошли. В лучших условиях оказались те, кто имел какое-либо касательство к продовольствию – к столовой учреждения, института и т. п. Эти, конечно, не голодали. Но здесь уже выступили другие начала, законом не предусмотренные.
В несколько лучшие условия было поставлено питание очень немногих и очень нужных лиц из состава инженерно-технического персонала. Они должны были жить в казенных учреждениях, где питались в специальных столовых и кое-что получали на руки. Однако когда один такой инженер взял к себе мать, чтобы делиться с ней пищей, то получил от начальства выговор. Улучшенное питание должно было гарантировать максимально его работоспособность. Мать же должна была вернуться назад, чтобы разделить общую участь населения. Это она и сделала – недели две еще поголодала, а потом умерла.
В конце ноября – начале декабря прекратились налеты немецкой авиации. Это, казалось бы, способствовало выполнению совета врачей относительно экономного расходования физических сил. Население могло спать ночью спокойно, не надо было бежать в бомбоубежище или тушить пожары. Оно начало делать это даже раньше, еще во время налетов… Лично я, исключая часы дежурств, оставался в постели уже с первых чисел ноября, не ходил даже в свое «осколкоубежище». Единственно, был готов в 3–4 минуты одеться в случае, если будет зажжен дом и надо бежать его тушить. Радио, чтобы знать о происходящих налетах, оставлял на всю ночь включенным. Основанием явилось соображение: больше шансов на то, что, поднимаясь ночью, замучаешь себя и скорее погибнешь, чем на то, что в дом попадет бомба. Убедил в этом даже жену, которая очень тяжело реагировала на налеты немецких самолетов и бомбардировку. Однако вместо изматывающих физические силы бомбардировок жизнь принесла нечто новое – более тяжелое. Прежде всего в городе полностью встал трамвай. Если вдоль тротуаров двигались вереницы санок с покойниками, то по тротуарам, а иногда и прямо по улице шло большое количество людей, лишенных всяких средств передвижения. В декабре – январе это придавало городу даже известное оживление и, во всяком случае, повышенный темп жизни. Всюду нужно было идти пешком – на службу, по различным делам, просто к близким людям. Все должны были проделывать колоссальные расстояния и расходовать исключительно много энергии.
Вторым печальным обстоятельством явились начавшиеся холода и позже страшные морозы, достигавшие 40° по Цельсию[31]. В очередях приходилось не просто стоять, а непрерывно прыгать, чтобы как-то отогревать свое ослабевшее тело. У большинства людей совсем отсутствовало топливо; нужно было изыскивать его и заниматься постоянной пилкой всего «возможного и невозможного». Это поглощало также много сил. Как только пришли холода, начали замерзать водопроводные трубы. Люди долго боролись, отогревали, отопляли. Спасти водопровод все же не удалось, и все жители города начали ходить за водой вблизи находящиеся и действующие колонки. Меня долго спасала щель, пробитая артиллерийским снарядом на улице в 8–10 минутах ходьбы от нашего дома. Там всегда держалась вода, которую брало население прилегающих кварталов. Ряд людей был в худшем положении, не имея ни действующих поблизости кранов, ни уличных щелей, получающих воду из лопнувшей трубы. Им приходилось ходить далеко, иногда к реке. Проблема уборных была разрешена проще – все выливалось в заднюю часть двора на снег. Большой физической нагрузкой явились сами холода. Лично я в начале декабря промерз как-то со спины. Это чувство сопровождало меня несколько месяцев и прошло только весной, но уже под Сталинградом, где встретило тепло.
Общим условиям жизни, в которых