Точные цифры динамики и общих размеров гибели ленинградского населения, если они сохранены органами советского правительства, разумеется, засекречены, хотя, как мы увидим ниже, не полностью. Источником некоторых приблизительных сведений в те дни явились служащие отделов, ведавших выдачей продовольственных карточек, и отделов, ведавших регистрацией (учетом) умиравших граждан. В связи с расширением данных учреждений, а также смертью их кадровых работников было привлечено много людей со стороны, иногда даже в порядке мобилизации. Среди них оказались не только образованные лица, но и люди с большим познавательным интересом к переживаемым событиям. Согласно их сведениям, смертность в первой половине декабря составляла в день 5–6 тысяч человек. Что касается предыдущего периода – второй половины ноября, то предполагали, что она достигала в день уже 2000–2500 человек.
Вымирание ленинградского населения получило на языке медицинской терминологии название дистрофии. Дистрофия имела 3 стадии. Дистрофия первой стадии характеризовалась общим ослаблением организма и сильной потерей веса. Дистрофия второй стадии давала еще большее ослабление организма и потерю веса и сопровождалась рядом болезненных (цинготных) явлений – зуда десен, «мурашек» в верхней части живота, язв, опухания, онемения конечностей, желудочных заболеваний и др. Частично эти явления имели место уже в первой стадии. Во второй стадии люди начинали, по выражению тех дней, «съедать собственные мускулы». Дистрофия третьей стадии, продолжавшаяся в среднем 2 недели, характеризовалась полным обессиливанием человека и смертью. Говорили, что людей, перешедших в третью стадию дистрофии, спасти невозможно. Мне пришлось наблюдать два случая, когда родные слегшего дистрофика достали масло и другие питательные продукты, но сделать действительно ничего нельзя было. В интеллигентских кругах дистрофию третьей стадии называли «критическим периодом». Люди, перешедшие в критический период, становились в большинстве случаев безразличными ко всему окружающему, пребывая в состоянии апатии. Но не все. Некоторые приходили перед смертью в сильное возбуждение – они вспоминали свою прошлую жизнь, пели старые песни, требовали внимания окружающих, хотели жить. Критический период многих протекал даже не «в двух неделях постели», а происходил сразу. Люди падали и неожиданно умирали, идя по улице, стоя в очереди, на работе или у себя дома. Придя как-то в институт, где в промерзших, полутемных комнатах при аудиториях в 4–5 человек происходили занятия, я был буквально атакован каким-то мужчиной невысокого роста. Последний очень энергично высказывал мне, как декану факультета, возмущение тем, что на занятия собралось мало студентов. Я невольно почувствовал, что имею перед собой не обычного активиста, который готовится критиковать меня на ближайшем собрании, но больного человека. Об этом свидетельствовали и его чересчур поблескивавшие глаза. Дав ему кончить, я спросил, с кем, собственно, имею дело и сколько пришло студентов. Оказалось, что это преподаватель черчения, с которым мне не пришлось еще познакомиться. В наступающем семестре он должен вести курс. Что же касается студентов, то присутствует семь человек. Тогда я сказал, что присутствующие 7 студентов вместо обычных 4–5 – даже известное достижение, что объясняется, видимо, большим интересом к его предмету. Это несколько успокоило моего собеседника, но, двинувшись в аудиторию, он все-таки воскликнул: «Да, но я хочу, чтобы были все 25 человек, я хочу бороться за сто процентов». Через 30–35 минут ко мне прибежала студентка, сообщившая, что преподаватель черчения умер.
Были ли какие-нибудь закономерности в самом процессе вымирания населения? Несомненно, были. Надо думать, центральные медицинские инстанции Ленинграда сумели их своевременно найти и изучить. Мы, рядовые свидетели, могли обратить внимание только на отдельные, более выдающиеся факты. Одним из них явилась большая выносливость женщин сравнительно с мужчинами. Женщины тоже вымирали, но держались крепче и дольше. Целый ряд физических работ и обязанностей лег только на женщин. Это можно было видеть простым глазом, обратившись к двум явлениям ленинградской жизни в зиму 1941–1942 годов – смерти и спасения. Что касается первой, то санки с трупами везли больше женщины, а в качестве трупов лежали больше мужчины. Что касается спасения, то на Финляндский вокзал, с которого позже происходила эвакуация и куда не все эвакуирующиеся могли дойти пешком, привозили на тех же санках больше жены мужей, чем мужья жен. Говорили, что скорее других умирали алкоголики по причине двойного страдания – отсутствия пищи и отсутствия вина. Этим объясняли быструю гибель ленинградских дворников, ставшую сразу же ощутительной. Однако когда в марте месяце пришли более светлые дни и начали убирать щиты, закрывавшие нижние этажи, восстанавливая парикмахерские, то выяснилось, что работать некому – вымерли парикмахеры. К этому времени, положим, обнаружилась гибель большого процента работников всех профессий до преподавателей средней и высшей школы. Очень вероятно, что алкоголики умерли раньше. В середине ноября, как-то вечером, я проходил мимо знаменитого Сытного рынка. Уже смеркалось, там почти никого не было. Получив как раз заработную плату (жалованье), я решил все-таки попытать счастья: достать хоть что-нибудь. За одним из зданий мне действительно повстречался одиноко стоящий, невысокого роста, сильно ссутулившийся мужчина. Он держал что-то для продажи. Подойдя ближе, я окликнул его. Мой незнакомец, подпрыгнув как ужаленный, обернулся и исступленно выкрикнул: «Только за вино». На одной из его ладоней был небольшой кусочек хлеба – дневная порция. Долго прожить такой человек не мог.
Исключительная