II
Начало повышенной смертности следует отнести к концу октября 1941 года. Две группы населения явились первой жертвой осады Ленинграда: 1) беженцы из пригородов; 2) больные, заболевшие, пострадавшие от бомбардировок и артиллерийского обстрела, подорванные трудовыми работами и всевозможными ночными дежурствами. Беженцы из пригородов, большую часть которых не смогли эвакуировать, оказались в особенно тяжелом положении. Первое время, до окружения города и введения ограниченного продовольственного рациона, о них заботились, поместив в специальные пункты, какими явились здания пустых школ и тому подобные помещения. Основной массе спать приходилось, разумеется, на полу, но все получали какое-то питание. В начале сентября это питание кончается. Помещения же эвакуационных пунктов, не обеспеченные топливом, настолько промерзают с наступлением первых холодов, что становятся мало пригодными для жилья. Для большого количества беженцев, прибывших в конце августа – начале сентября, не нашлось места и в таких помещениях. Их просто распихивали куда попало. Были случаи, что их устраивали в кухнях больших коммунальных квартир: таким образом, люди оказались без всяких продовольственных запасов, без жилищ, без топлива и в положении, когда вскипятить воду и то представляло проблему. Они потеряли все свое имущество. Многие не смогли захватить самых необходимых вещей: белье, обувь. Некоторые были без зимних пальто. Между тем какие-либо специальные выдачи лицам, оставшимся без носильных и других вещей по причине эвакуации или тех же бомбардировок, отсутствовали. Купить что-либо было также невозможно, да и не было денег. В результате беженцы начали умирать одними из первых. Проходя в начале ноября по Разъезжей улице, я увидел перед подъездом большого дома очень основательную телегу, запряженную сильными битюгами. Два здоровых ломовых извозчика в каких-то специальных фартуках и в больших кожаных рукавицах выносили и клали на нее трупы умерших людей. Всего они положили 5 или 6 человек, завернутых в старые одеяла или просто пальто. Проходившие мимо две молодые женщины, по-видимому, из «передовых», пыхнув папироской, как бы небрежно, а может быть, и в самом деле небрежно, заметили: «Война на то и есть война». Когда телега отъехала, я спросил дежурившую у ворот дворничиху: «Кто эти люди?» «Какие-то беженцы, родимый, – ответила она, – отдали им пустую квартиру после эвакуированных, да заболели, вишь, все померли». Говорить, что за болезнью, от которой «померли», скрывается просто голод, в те дни еще не начали. По мнению докторов нашей районной поликлиники, большая часть так называемых эвакуированных должна была умереть в середине декабря 1941 года. Другой группой людей, погибших еще до общего вымирания города, явились подорванные трудовыми работами, ночными дежурствами, пострадавшие во время бомбардировки города и т. д. Часть из них умерла от таких болезней, как воспаление легких; часть просто от истощения, не выдержав голода. В составе этих людей был большой процент лиц интеллигентного труда. Лично мне известны три довольно крупных академических работника, которые, вернувшись крайне истощенными с рытья окопов, не смогли восстановить свои силы и умерли в конце октября.
Смерть беженцев и людей, надорвавшихся в летние месяцы, означала некое начало, но еще не самое вымирание города. К большей части их, а может быть, и ко всем, приходили врачи поликлиник. В качестве причины смерти, как правило, указывалась какая-нибудь обычная болезнь. Административные власти обладали достаточными средствами, чтобы принять похороны на себя в случае отсутствия родных, которые должны об этом позаботиться.
Если одиночные телеги с трупами на улицах Ленинграда не свидетельствовали о прямом вымирании, то они являлись для населения прямым memento mori. Этому содействовали и общие донельзя ухудшившиеся условия жизни и то, что разворот событий, которые могли бы принести изменение, начал принимать явно затяжной характер. Мне вспоминается один из дней конца октября – начала ноября. В продовольственных магазинах ничего не было, даже очереди не стояли. Воспользовавшись этим, власти решили перестроить систему выдачи продуктов. Хлеб, как и раньше, можно было получать во всех магазинах. Продовольственные карточки на другие продукты нужно было прикрепить к какому-нибудь определенному магазину. В указанное число население города ходило по магазинам и прикрепляло свои карточки. В полутемных и просто темных помещениях, где, кроме соли, выставленной на полках, ничего не было, господствовала какая-то подчеркнутая тишина. В быстро проходящих очередях порой обменивались соображениями почему-то вполголоса, куда лучше прикреплять – в старый большой «Гастроном», где все налажено, или в маленький, вновь открытый магазин, где меньше прикрепленных и потому легче будет получать продукты. На улицах среди людей, идущих из одного магазина в другой, можно было слышать эти же разговоры, видеть эту же сосредоточенность. Мне вспомнилась Страстная пятница старого Петербурга. Точно так же массы людей ходили прикладываться к плащанице и говорили между собой, в какой церкви это лучше сделать. Но тогда должно было последовать Воскресение и большой праздник. Теперь – неотвратимая гибель и только гибель.
Вымирание населения началось с конца ноября. Его внешним признаком в жизни города явилось появление на улицах всевозможных салазок, преимущественно детских финских санок, с трупами. Как правило, связывалось вместе двое санок, что давало достаточную длину. Позже везли зачастую только на одних санках, особенно если они были подлиннее. Сами трупы обертывали в простыни, в одеяла, в половики, в какие-то мешки и всевозможное рубище. День ото дня количество подобных санок стало появляться все больше: одно время (конец декабря – начало января) такие санки тянулись непрерывными вереницами на магистральных улицах. Ленинград в те дни был занесен снегом. Его никто не убирал. Движение по этим улицам являлось нелегким делом. Транспорт покойников создал, однако на магистральных линиях, как, например, Гороховой, по которой я проходил каждый день, своеобразные трассы. По ним движение санок могло происходить быстро и беспрепятственно. Появление первых санок с трупами людей, умерших от голода, опрокинуло все мои представления, жившие во мне с ранних детских лет, когда я впервые увидел похороны. С умершим человеком всегда связывалось что-то большое – катафалк, гроб…
Ссохшиеся, сильно уменьшившиеся тела дистрофиков, представлявшие скелеты, обтянутые кожей темно-коричневого цвета, оказались изумительно портативным грузом. Завернутые в любую ткань, какой-нибудь мешок, они необычайно легко транспортировались на простых детских санках.