Отличительной чертой ленинградского населения, начавшего вымирать в середине ноября 1941 года, явилась безропотность и внешне как бы полная покорность своей судьбе. Люди сделали все, что было в их личных силах, для предотвращения смерти, но смерть пришла… Оставалось одно: молча умирать в своих промерзших жилищах. Это сильно ударило по планам и мероприятиям органов власти, но не было каким-либо политическим протестом, явившись только естественным результатом голода. В объяснении причин подобной «безропотности» нужно обратиться прежде всего к системе управления Советского государства. Все элементы этой системы были налицо и в осажденном Ленинграде. Сытые отряды НКВД стояли наготове, а отдельные аресты сомнительных людей не прекращались даже в дни, дававшие по 30 тысяч умерших. Партийный состав показал большую «выдержку», подгоняя, как всегда, беспартийные массы. Между тем большинство их также препорядочно голодало. Один из моих бывших директоров в начале февраля месяца 1942 года сошел с ума от голода и позже, кажется, умер, но до последнего дня говорил: «Кирпичи будем есть, а город не сдадим». «Беспартийный актив» также старался в меру сил: не одно заявление в партию, куда очень трудно попасть, было подано именно в эти дни. И тем не менее самые трезвые люди, убежденные в большой силе советского правительства, независимо от своих симпатий или антипатий к нему говорили в конце октября – начале ноября: «Если пойдет так дальше, может кончиться бабьим бунтом. В России же такие вещи чреваты последствиями». Поговаривали об этом, но, конечно, в других выражениях, и в самом населении. Когда я направлялся за декабрьскими продовольственными карточками, мне пришлось быть свидетелем открытого столкновения между молодым партийцем – техником и старым мастером Путиловского завода во дворе нашего дома. Не знаю, с чего началась ссора, но, когда я подошел, молодой техник со страшными ругательствами разъяренно кричал: «Брать от государства все мог, детей в вузах учил, на курорты ездил, а как потерпеть, так нет тебя. Хлеба не хватает, фашистам сдаваться хотите, все равно не выйдет». Последнее относилось уже к находившимся здесь другим жильцам дома, занятым пилкой дров и сосредоточено молчавшим, но подозреваемым, видимо, в подобных же мыслях. Старый мастер, знавший своего диспутанта еще мальчишкой и на курортах, кстати, никогда не бывавший по предпочтению их ленинградским пивным, для которых действительно имел свободные деньги, держался спокойно, без ругательств упрямо твердил: «А вот, доведете таким манером до точки, все равно все к черту повалится; а народ весь не пересажаете и от немцев не защититесь». Кончилось дело тем, что техник, так и не переспорив своего противника, ожесточенно хлопнул дверью и с ругательствами, но уже просто в пространство, побежал по лестнице домой. Внутреннее состояние этого человека должно было быть не из легких. Его жена с ребенком успели выехать до окружения города, отец же и мать умерли один за другим недавно, будучи совсем слабыми, старыми людьми.
Было интересно еще одно. Техник старался всегда показать, что он интеллигентный человек, и избегал непечатных выражений. Старый мастер был известный ругатель. Война как-то изменила данное положение. Довольно откровенные выкрики по поводу того, что может прийти и «конец терпению», мне приходилось слышать в очередях, где в те месяцы я стоял много. И, собственно, не в очередях. Очереди, рассчитывавшие что-то получить, думали только о том, чтобы получить. Хуже было, когда продрогшим, сильно утомленным, стоявшим долгие часы людям сообщали: «Товара нет, ждать бесполезно». Здесь раздавались голоса раздражения. Порой прямые угрозы в адрес правительства, особенно если это происходило под покровом темного ленинградского утра, но иногда и днем. Когда я проходил однажды около 12 часов дня по Большому проспекту Васильевского острова, мне случилось оказаться у какого-то магазина в момент обычного для тех дней сообщения: со склада позвонили – «не привезут», не ждите. Толпа людей, видимо давно ждавших, страшно заволновалась, говоря, что же раньше молчали, почему мучили, зачем заставляли стоять. Тут же выскочил какой-то высокий худой мужчина, отрывисто закричавший резким неприятным голосом: «Ну, коли так идет, так оно и скачать можно». Кого «скачать», было само собой очевидно. Его поддержало несколько женщин, начавших, как говорится, причитать: «Воблы какой, сушеной, и то не припасли. А как бы хорошо поесть ее было. Народ помирать теперь должен, а к войне все 20 лет готовились». Происходили, как мне рассказывали, такие случаи и в других местах. Дальше отдельных выкриков и жалоб дело, однако, не пошло. В середине декабря и они заметно смолкли. Не случилось «бабьего бунта». Ошибочны оказались прогнозы путиловского мастера, свидетеля и участника обеих революций 1917 года: «Все к черту не повалилось, от немцев защитились!» Что же касается ленинградского населения, то оно умирало с исключительной выдержкой, не доставив какой-либо специальной тревоги своему правительству. Психологические предпосылки этой выдержки объясняются все же не только советской системой управления, достоинства которой остаются, разумеется, вне сомнения, но много глубже. Если бы не последнее, то массы людей, ищущих спасения, могли без всякого призыва, стихийно кинуться в один день на ближайших представителей власти, начав с разгрома продовольственных магазинов. Ввести в действие против них близко находящиеся войска фронта было бы опасно. Там также умирали от голода. Уже в октябре месяце грузовые машины, доставлявшие хлеб на фронт и вдоль фронта, сопровождались специальной охраной при двух-трех пулеметах. Иначе было нельзя – нападали голодные красноармейцы. Кроме того, и таких войск было мало. Одни же части НКВД положения не спасли бы и с морем человеческого отчаяния не справились бы. Произошел бы не «бабий», а общий голодный бунт. Однако, как говорят, советскому правительству «на роду счастье написано». Не изменило оно ему и в те тяжелые дни.
Долгие годы после революции советские обыватели при встрече со своими знакомыми спешили спросить: «А что насчет войны, ничего не слышно?» В психологии людей как-то осталось, что правительство, приведенное к власти войной, и расстанется с ней в результате первой серьезной войны. Для подобных заключений были, правда, известные основания. Во время «ежовщины», а может быть еще и перед ней, столь «тенденциозный» вопрос стал слышаться меньше и меньше. Может быть, совсем исчез. Отчасти было опасно, отчасти лицо страны начало сильно меняться; самое же главное, пожалуй, – устали ждать войны и каких-либо изменений. Нападение