Все мероприятия по обороне города проводились с той настойчивостью и упорством, какие характеризовали всегда правительство. Начавшееся разрушение Ленинграда не остановило заведенный аппарат советской системы жизни. Это подтверждалось не только общими мероприятиями, но и рядом отдельных фактов. Немцы под Ленинградом, каждую минуту могут войти. Вместе с созданием казарменного положения и другими мероприятиями армия пропагандистов рассылается по всем районам, читая лекции на тему «Враг у ворот Ленинграда». Их осторожно спрашивают: «У каких ворот?» Они обычно отвечают: «У каких ворот – военная тайна, но опасность очень большая». Переборщив первые 6–7 дней с военным обучением и забыв опять о «производственной работе», директор института на седьмой день спешно вызывает меня. У нас с ним большие нелады по ряду организационных вопросов. На меня он сердит. Однако приходится это подавить, директор крайне обеспокоен и просит наладить научную работу – «иначе могут быть большие неприятности; совсем запустили, ничего не делаем по плану». В это время было совсем не ясно, удастся ли вообще отстоять город, налеты же и артиллерийский обстрел происходили весь день. Разговор мы начали в его кабинете, а кончили в бомбоубежище. Тем не менее на следующий день все научные работники сидели восемь обычных часов за своими столами. Еще через несколько дней начинаются академические занятия студентов. Для их лучшего проведения часть аудиторий устроена в бомбоубежище – отдельных секторах подвала. Вскоре после этого, поздним вечером, во время марша нашего ополченского отряда по затемненному городу произошел такой случай. Пересекая Старо-Невский проспект, ополченцы, увидев в темноте улицы наезжающий трамвай, разорвали колонну. Это противоречило правилам движения. Колонна должна была проходить, трамвай остановился бы. Начальник колонны, из институтских же работников, позже указывал в своем объяснении, что могли быть несчастья: на улице, кроме трамвая, двигались автомобили. Так это или не так, но в тот момент он обругал всех. Ругаться в Советской армии, в строю, было тогда вещью запрещенной.
Из рядов раздались возмущенные голоса: «По морде скоро бить будут?» Директор, партийный секретарь, профессиональное руководство ходили дня два явно расстроенные, но не от «немцев». Недавно они рекомендовали этого «командира» в партию и теперь боялись скандала, почему всячески успокаивали «потерпевших». Последние сумели на этом «деле» получить какие-то льготы, смягчающие условия «казарменного положения».
Но все-таки, спросят меня, неужели обнаружившееся бессилие армии хоть как-нибудь не сказалось на советском государственном аппарате? В этом отношении интересен такой случай. Одна из осенних газет сообщила, как обычно, о слабых сторонах противника, остановившись, в частности, на румынах. В доказательство был приведен приказ командующего каким-то румынским воинским подразделением. Последний укорял солдат за то, что они плохо воюют, кончая так: «Бояться-то совсем нечего, Советская армия за все время войны не обнаружила способности к наступлению». Напечатание подобной вещи советской газетой заставляло невольно задуматься – быть может, действительно «где-то» становится неблагополучно. Но только где-то. Аппарат в целом работал так, как он привык работать. Мне пришлось случайно присутствовать на читке этого номера газеты. Один раз это было в моем институте. Другой раз во время затяжной тревоги в бомбоубежище какого-то дома на Большом проспекте Васильевского острова. В первом случае читку проводил политработник «вузовского масштаба», во втором – обычный партийный начетчик, точнее, начетчица из комсомолок. Какой-либо контакт между этими людьми, конечно, отсутствовал, но оба замечательно ловко сумели пропустить данное место… Действительно, нельзя было у населения Ленинграда, к тому же осажденного, укреплять неверие в боеспособность Советской армии.
III
В эти месяцы, когда немцы подвергли Ленинград усиленной бомбардировке, стремясь сломить силы его защитников, поведение населения было изумительно. Оно характеризовалось большой смелостью и большой волей к жизни. Это дало то, что в борьбу с воздушным противником вступил не какой-либо партийный или беспартийный актив, а сами жители города. Немецкие налеты в вечерние и ночные часы начинались со сбрасывания большого количества зажигательных бомб. Наряду с уничтожением жилых строений «освещение от пожара» давало лучшую видимость для нахождения желательных объектов бомбардировки. И вот здесь-то у населения выступил независимо от политических настроений тот инстинкт самосохранения, который нарушил немецкие расчеты. Проблема жилища была исключительно тяжела и в обычных условиях советской жизни. Потерять же жилище во время войны было просто опасно. Кроме того, шел вопрос об имуществе, которое копилось с большим трудом и в случае потери не было бы восстановлено даже частично. В результате… городу не давали гореть. Пожары от бомбежек, конечно, были, порой даже значительные. Однако и здесь обнаружилась интересная закономерность. Горели больше казенные помещения, но не жилые дома. Последние пострадали в январе – марте 1942 года едва ли не больше от собственных пожаров, вызванных примитивным устройством всяких печек облегченного типа, так называемых буржуек.
Согласно принятым правилам ПВХО, на чердаке и крыше каждого дома во время налета находилось несколько человек. Они сбрасывали и, если надо, тушили попадающие в дом бомбы. При возникновении значительного пожара вызывались дополнительные силы снизу. Комментарии к соответствующей инструкции, включенной в общий кодекс правил противовоздушной обороны, указывали: лучше рисковать несколькими людьми (имелось в виду попадание фугасной бомбы), но предупредить гибель целого дома. Остальные жильцы должны были укрываться в бомбоубежище. Ленинградская практика борьбы за город в осенние месяцы 1941 года внесла значительные коррективы в кодекс ПВХО. На чердаке и крышах было больше людей, чем предусматривалось. На каждую падающую бомбу приходилось иногда несколько пар глаз и рук, стремящихся первыми схватить и обезвредить ее. Из кого же составлялся этот вспомогательный резерв? Прежде всего «добровольно-любопытные», которым нужно было посмотреть, «как все идет и действительно ли в их районе есть опасность». Во-вторых, были «недобровольные» и, может быть, даже «нелюбопытные», но жившие в верхних этажах, не спешившие себя утруждать спуском вниз и приходившие на чердак посмотреть «не обойдется ли». Значительный и просто большой процент людей вообще никуда из своих квартир не выходили. Некоторые говорили, что в их домах нет бомбоубежищ; некоторые – что все равно большого толку от бомбоубежищ ждать нечего; некоторые просто оставались – война есть война, потерять жизнь везде можно.
В большинстве случаев «добровольных и невольных» дежурных хватало для предупреждения пожаров. Когда же дежурные не могли справиться и начинался пожар, то поспевала помощь. Достаточно было пронестись – «дом горит», – чтобы все приходило в движение. Из квартир, из бомбоубежищ дружно мчались группы людей туда, где горит, и с какой-то невероятной энергией хватали, топтали,