На петергофских работах встретились некоторые лица из состава низшего технического персонала моего института, проделавшие вместе со мной Лужский поход. Около месяца мы не виделись. Они были все время на трудовых работах. Я находился вообще в другом месте. Первое, что бросилось в глаза, – перемена их настроений в вопросе о немцах. Прежнего безоговорочного признания немецкого «государственного разума» уже не было. Пришли настороженность и недоверие. «Что же они там в листовках пишут, – говорил тот же кладовщик, – дамочки, не ройте ваши ямочки, так ведь это глупо, читать смешно; или сын Сталина у них в плену, так какое нам дело до сына Сталина; ты скажи, что у нас будет, чего мы должны ждать». Дня через три после этого разговора он отозвал меня в сторону и показал подобранную только что немецкую листовку. Кажется, она имела заглавие: Россия. Если и не имела подобного заглавия, то была посвящена вся, от начала до конца, этой теме. Авторы листовки пытались сыграть на патриотических чувствах и нелюбви к советскому правительству. О данной листовке со мной позже говорили в Ленинграде и кое на кого она произвела впечатление. Что же касается кладовщика, прежде яростного сторонника немцев, то для него это был только очередной «эпизод» войны, большого значения не имеющий. Возможно, тоже, что она была не так написана, чтобы в чем-то убедить.
Вечером 8 сентября мне пришлось видеть первую большую бомбардировку Ленинграда. Стоял хороший ясный день, начавший склоняться к вечеру. Наша группа заканчивала рытье очередного окопа. Появилось и пролетело одно, второе, третье звено немецких самолетов. Это было обычно. Мы продолжали работать. Через некоторое время колоссальное зарево и облака черного дыма стали подниматься в той стороне, где расположен Ленинград. Все бросились на высокий холм, у подножья которого происходили работы. Мне удалось достигнуть его в числе первых. Оттуда была видна отчетливо панорама города, охваченного большими пожарами. Одновременно его бомбардировали немецкие самолеты, по которым безуспешно стреляли советские зенитки. Кроме трудмобилизованных на холм прибежало человек 80–90 моряков из ближайших дотов, среди них было много офицеров. Вся эта толпа людей наблюдала в полном безмолвии разрушение города, бессильная чем-либо помочь. У многих там были близкие, родные, многим был так дорог сам город… Новые и новые немецкие звенья самолетов продолжали в это же время лететь на Ленинград. Когда стемнело, мы должны были вернуться обратно в деревню и расположиться на ночлег. Спать мало кто мог. В темноте хибарки, лежа на полу, все прислушивались и считали пролетающие новые эскадрильи немецких самолетов, думая, куда они могут идти, думая о Ленинграде.
На следующий день стало известно о большей активизации пехотных частей немцев в нашем районе. Трудмобилизованным приказали выставлять в каждом доме по два дежурных на ночь и быть готовыми к быстрому подъему и выступлению в случае необходимости. Дня через два нас вообще перевели на самую станцию Старый Петергоф, где происходило сооружение дотов. Общая обстановка была здесь хуже. Вокзал, поселок и линия железной дороги являлись объектом частых налетов одиночных немецких самолетов. Два раза они стреляли из пулеметов непосредственно по нашей группе. Неизмеримо лучшими были жилищные условия. Вместо тесной деревенской хибарки мы получили большую дачу одного из петергофских домов отдыха. Мебель в ней уже отсутствовала. Но было очень просторно. Кроме того, наши предшественники оставили большое количество все той же соломы. Ночлег был «роскошен».
В Петергофе удалось повстречать лиц, приехавших из Ленинграда. Они рассказали, что во время первой бомбежки немецкая авиация сожгла Бадаевские склады, где, согласно официальному сообщению, находились продовольственные запасы города. Население переведено на голодный паек.
После нескольких дней работы в Петергофе большая часть нашей группы могла получить двухдневный отпуск и поехать в Ленинград. Меньшая часть людей, подъехавших позже, оставалась работать. Перед отъездом возник интересный вопрос. Было известно, что в Ленинграде начался голод. Кругом же Петергофа находились колоссальные поля картошки и различных овощей. Местных крестьян-хозяев этих полей давно эвакуировали, убирать было некому, все начало уже пропадать. Кроме того, была реальная угроза прихода немцев. Тем не менее отъезжающим людям специально напомнили о запрещении брать продовольствие с полей, хотя бы брошенных, и соответствующем наказании за попытку провезти что-нибудь в Ленинград. Некоторые члены нашей группы все-таки повезли картофель. Наказания они за это не понесли. Но многочисленная милиция, встречавшая в те дни на вокзале приезжающих, заметив мешки, картошку отобрала.
В Ленинград я выехал одним из ранних поездов. Путь прошел вполне благополучно, хотя в переполненном вагоне настроение пассажиров было тревожным – боялись воздушного нападения. На станции Стрельна, на расстоянии 35–40 минут от Ленинграда, села масса трудмобилизованных, пришедших, как можно было видеть, издалека и явно взволнованных. Здесь же погрузили человек 10–12 раненых трудмобилизованных. Некоторые из них, особенно две-три молодые девицы, были сильно окровавлены и признаков жизни не подавали. Где, кто и как, спрашивать не рекомендовалось. Пассажиры поезда и не спрашивали – молчали, но многие приняли окончательно подавленный вид.
Как я узнал позже, немцы взяли Стрельну в тот же день. Оставшаяся часть нашей группы в Петергофе оказалась отрезана. Их доставили уже морем по Финскому заливу дней через 10. Они рассказывали: в день нашего отъезда не было работы и удалось хорошо отдохнуть. Ночь же оказалась тяжелой. Всех подняли поздно вечером и повели рыть окопы против Стрельны, занятой немцами, но уже со стороны Петергофа. Эти работы продолжались несколько дней. Затем стали уговаривать образовать партизанский отряд и начать действовать в тылу у немцев. Все, однако, отказались, прося отправить в Ленинград. Переезд