Возникает вопрос, а где же результаты деятельности могучего аппарата советской пропаганды, убеждавшей, что фашизированная Германия – это какое-то исчадие ада, имеющее задачей порабощение и даже физическое уничтожение русского народа. «Гипноз» советского правительства, как я говорил, кончался у границ государства. Не верили. Ничему не верили. Я был буквально поражен, когда увидел, что значительная часть евреев тоже не верит в «фашистские зверства», считая, что, несмотря на какое-то ограничение их прав немцами, лучше не бежать в глубокий тыл социалистического отечества и не искать там спасения. Позже мне удалось проверить, что это было не только ленинградским явлением. Через год с лишним, будучи уже на Кавказе, я был свидетелем тому, как 8 с лишним тысяч евреев минераловодских городов остались дожидать немцев. Среди них было много молодых мужчин и женщин, которые могли уйти в Нальчик. Это было вполне возможно. Однако не сочли нужным, а быть может, считали, что эвакуироваться в условиях советской жизни – это уже идти на верную гибель.
Подобные настроения населения привели к тому, что отдельные ленинградцы постарались выехать навстречу немцам в дачные пригороды, считая, что всякие военные перипетии лучше переживать под ними, чем под Советами. Работая на рытье окопов, я не мог не замечать порой совсем простых женщин с детьми из Ленинграда, сидящих по деревушкам и ждущих немцев[11].
Несколько иную позицию в этой атмосфере общего ожидания и надежд на избавление от коммунистической диктатуры заняла некоторая часть старой интеллигенции. Прежде всего она считала, что в лице Германии русский народ имеет только жестокого врага. Во-вторых, была убеждена, что возможны большие успехи, но победить окончательно немцам не удастся – подавятся на России. И в-третьих, она допускала мысль, что кое-что из советской пропаганды о действительном лице немецкого национал-социализма, по-видимому, имеет место. Это вызывало у нее очень сильное национальное чувство. Общим выводом являлось – с немцами нужно бороться. Отступление Красной армии, отсутствие авиации, общее расстройство жизни, обнаружившееся сразу же после начала войны, воспринимались этой частью старой интеллигенции как большая трагедия. Правда, одновременно смотрели, во всяком случае надеялись, что сама-то война при тесном сотрудничестве с Англией и США должна принести политические сдвиги и положить начало новой эпохе в жизни России. Все эти вопросы сильно дебатировались в кругах старой интеллигенции, вызвав большие расхождения точек зрения. Особенно интересен был раскол в некоторых семьях, где как бы воскресла проблема «отцов и детей», но иначе, чем можно было ожидать. «Дети», видевшие кругом скуку и иррациональность советской жизни, желали только поражения советскому правительству и не хотели что-либо делать для предотвращения этого. «Отцы», помня об общих законах социально-политического развития, делали все, чтобы поддержать советское государство в борьбе с Германией. «Пускай сейчас Россия Сталина, – сказал мой знакомый профессор, бывший столбовой дворянин, – но нужно всем сплотиться и защитить ее от порабощения Германией». Один скромный служащий, также бывший дворянин, записался даже сразу в народное ополчение, пошел и застрелил под Ленинградом двух немцев. В ту войну он тоже застрелил двух немцев. В сентябре месяце вернулся раненый в Ленинград, где умер зимой от голода.
Особенно запомнилась мне фигура одного из лучших представителей русской науки, искренне призывавшего к борьбе с Германией. Его положение в Советском государстве было исключительно тяжело. Отбыв в ссылке в Сибири несколько лет за несоветский образ мыслей, он вернулся в Ленинград, где продолжал любимую работу, для которой только и жил. Во время всяких паспортных и других кампаний он был всегда под угрозой высылки из Ленинграда. Лекции читать ему так и не разрешили, допустив только к научно-исследовательской работе. В этих тяжелых для себя условиях он отличался всегда большой прямотой и честностью, что удалось сохранить в советских условиях жизни очень немногим. Интуицией ученого он сумел понять, что юнкерская Германия превратилась во что-то ужасное. Когда я, смеясь, сказал ему: «Претворяют в жизнь учение Ницше», то он сердито воскликнул: «От этого претворения Ницше перевернулся бы в гробу». Ни в какой государственный разум немцев он не верил. Существо его мыслей сводилось к следующему: «Если даже появится русское правительство в оккупированных областях, то, как всякое назначенное правительство, оно будет характеризоваться только бесталанностью; сильно то правительство, которое рождается в самой стране; вот изменения, какие может принести война в советском аппарате, мы будем приветствовать». Относительно последнего я невольно возразил: «Но ведь Пироговы и Гришины[12] не способны на создание таких изменений». В ответ он загадочно улыбнулся. Последний раз я встретил его уже начинающим умирать от голода. Увидев меня, он все же оживленно заговорил о помощи США, которая становится более реальной, что создает просвет для будущего. Я так и не узнал, удалось ли ему спастись от голода и сохранить жизнь.
Взгляды небольшой группы старой интеллигенции представляли несомненный теоретический интерес. Отразиться как-либо на настроениях широких