Остается все же вопрос, чем объяснить усердие населения в выполнении всевозможных обязанностей, которое характеризовало его на протяжении первых недель войны. Нужно понять психологию отношений советского человека со своим правительством. Об этом можно много говорить, но основным будет: тяжелая жизнь социальных опытов научила быть крайне неискренним. Здесь же началась война, положение стало особенно напряженным, и в то же время появилась надежда на избавление. Необходимо было быть исключительно осторожным и не погубить себя у «врат грядущего царства». Аппарат НКВД с его специальной полицией и войсками всегда наготове. Действуют законы военного времени. Нужно быть безупречным там, где тебя все знают – на службе, в доме.
Выше я говорил о бывшем столбовом дворянине-профессоре, энергично действовавшем на благо советского правительства. О степени его искренности можно судить хотя бы потому, что уже в осажденном Ленинграде он послал своего сына в одну из военных школ, где от поступавших брали письменное обязательство покончить самоубийством при малейшей угрозе плена. Этот профессор в годы войны был оценен-таки советским правительством. Его имя мне пришлось, будучи эмигрантом, услышать в московской радиопередаче. В те дни он порой тревожно говорил: «Да, но я не знаю, как будет держаться в случае отступления НКВД. Нас не перестреляют напоследок?»
Народная масса была в ином положении, чем данный профессор. Но малейшее подозрение и обвинение в нежелании выполнить обязанности перед «матерью родиной» могли поставить любого человека в еще худшее положение, чем положение этого профессора. Поэтому все старались. Чем больше желали прихода немцев, тем больше старались. Зная же, что все обязанности по дому от дежурств до засыпки песком чердаков вызваны событиями, обещающими что-то новое и лучшее, делали это не без радости и веселья. Приятно было, наконец, показать и свое усердие власти, с которой есть надежда расстаться. Известным образом поведение ленинградского населения в июне – сентябре 1941 года было его «ныне отпущаеши» в многострадальной советской жизни. Бедные люди не знали тогда, что для большей их части это «ныне отпущаеши» будет вообще в жизни.
…В одном доме со мной жили три старушки, еще бодрые и очень подвижные, из старой дворянской помещичьей семьи. Они были образованные люди. Старшая из них в прошлом была директрисой института, а позже настоятельницей женского монастыря. В советское время они жили частными уроками музыки и иностранных языков. Одна из них работала в конторе домового управления. Преклонный возраст пощадил их, видимо, от всевозможных политических преследований. Со своей стороны они старались идти в ногу с жизнью, имея общественные нагрузки по дому. Войну встретили с восторгом. Всякие дежурства несли безупречнейшим образом и днем и ночью, только повторяя в один голос: «Как интересно, как интересно, чем все это кончится». Для старушек все это кончилось тем, что в январе месяце 1942 года на протяжении шести дней они умерли одна за другой от голода. Тогда же, в те дни начала войны, они могли, пожалуй, говорить и об интересе. Советская армия отступала по всему фронту.
Глава 6
Трудовая повинность
В субботу первой недели войны, придя в Публичную библиотеку, я прочел в утренней газете приказ о трудовой повинности. В силу него все не занятое где-либо население, куда попадали и школьники старших классов, могло в случае необходимости привлекаться к работам на полный рабочий день. Право мобилизации этой части населения предоставлялось управдомам[13], что касается служащих и рабочих, то они привлекались к трудовой повинности на три часа в день. Ими распоряжалась администрация места работы. Как управдомы, так и администрация предприятий должны были действовать по указанию районных советов города. Прочтя напечатанный закон, я невольно «поежился»: для советских администраторов и управдомов открылись неограниченные возможности неограниченного произвола. Настоящие размеры этого произвола я все-таки не предвидел в то утро.
В 12 часов дня я проехал в институт, где после обеда состоялся ученый совет. На нем обсуждались обычные текущие вопросы. Общая линия поведения, взятая директором на совете, была обычной. Он осудил поведение сотрудников, совершенно прекративших работу в прошедшие дни. Он говорил о том, что война обязывает еще в большей мере выполнять свои обязанности. Говоря об этих обязанностях, остановился на больном месте многих сотрудников – полном незнании иностранных языков. Предложение директора было, правда, фантастичным: «Восемь часов в институте, три часа на трудовых работах и дома после этого занятия языком». После его выступления я взял слово и высказал сомнение, чтобы после одиннадцатичасового рабочего дня остались силы для занятия языком. Одновременно я указал, что 11 часов работы каждый день не есть неизменное правило, так как изданный приказ говорит о мобилизации и привлечении населения в случаях, вызванных потребностями обороны. Такие случаи могут быть, а могут и не быть. На это мне возразили, что 11-часовой рабочий день есть закон и если не окажется трудовых работ по указанию Райсовета, то сотрудники будут проводить добавочные три часа в самом институте. Мои попытки возражать были пресечены ссылкой на разъяснение закона, полученное из районного комитета партии. Последнее дискуссии не подлежало. Позже мне удалось установить, что ссылка на районный комитет партии являлась ложью. Стабилизация 11-часового рабочего дня была совершена администрацией института, решившей, видимо, что когда же, как не сейчас, показать себя. Разговоры о кавалерии, занимающей города в эпоху танков и авиации, даром, видно, не прошли.
Когда кончился ученый совет и все собрались идти домой, то последовало неожиданное запрещение. На вопрос почему было лаконически сказано: «Партийный секретарь института вызван в районный комитет партии. Он может вернуться с директивами. Вы можете понадобиться». Попытки отдельных лиц получить более четкие разъяснения директор института резко оборвал. Человек вообще приличный, он, как и партийный секретарь, начал явно портиться. У меня появилось невольное чувство: люди спешили разыгрывать «большую роль в больших событиях».
После двухчасового ожидания появился партийный секретарь. Его лицо было несколько загадочным. Пройдя к директору и поговорив с ним минут десять, он вышел и сообщил: «Сейчас все свободны, но завтра должны приходить на работу. Воскресений больше не будет». Каких-либо объяснений ко всему этому также не полагалось.
На следующий день в институте начался обычный рабочий день. Продолжался он недолго. Часа через три было неожиданно сообщено: все мужчины должны идти немедленно «организованным порядком» на ответственное строительство. Директор института едва согласился на то, чтобы уходящие пообедали, разрешив вместо обычных 30 минут только