Каждый раз, когда я его навещаю, он спрашивает, когда приедет Элис. Я пока не могу ему сказать. Не буду торопиться, потом что-нибудь придумаю. Может, он и не расстроится, навестив ее в том состоянии, в котором она сейчас. Но знаю точно, что когда он переедет ко мне, то захочет заглянуть в свой старый дом. Сейчас там всё заколочено. Нужно будет придумать, как ему это объяснить.
В газетах называют его «домом ужасов». Мне кажется, в наши дни, если вы ушибли палец на ноге, они тоже назовут ваш дом «домом ужаса». У журналистов сейчас настоящий сезон охоты. В первый месяц мне пришлось ходить через заднюю дверь из-за того, что они называют «медиаатакой». Им нужна моя история. А она заключается в том, что я любил Элис и потерял. Из этого не сделать хорошего заголовка.
Эпилог Оливер, сейчас
Похоже, бесчестье гораздо интересней славы. Так считают не только желтые газетки. Целая тонна газетной бумаги была израсходована на описание грехопадения успешного писателя, который оказался плагиатором и избивал жену. Ученые мужи, которые прежде называли себя моими близкими друзьями, дают теперь интервью и утверждают, что всегда ощущали во мне что-то странное. Они считают, что бить жену для меня было обычным делом, несмотря на отсутствие доказательств, подтверждающих эту теорию. Они рассказывают о каких-то выдуманных разговорах, из которых следует, что я всегда был жесток и Элис боялась меня.
Одна газетенка опубликовала мое школьное сочинение более чем сорокалетней давности, чтобы подчеркнуть плохое владение пером Оливера Райана и его неумение связно излагать мысли. Аспиранты, которые когда-то толпились вокруг меня, как послушники, теперь утверждают, что я разрушил их карьеру и обманул доверие. Бедненькие. Критики наперебой повторяют, что тот, у кого никогда не было детей, не смог бы написать рассказы, которые им так нравились. А когда-то говорили совсем другое. Раньше они утверждали, что именно потому, что я никогда не нес ответственности за детей, то и сам не вполне повзрослел и мне проще понять ребенка. Идиоты. Они копались в моем прошлом, моем происхождении и задавали вопросы о моих родителях. Им не удалось раскопать ничего грязнее истории раннего священства моего отца.
Мой брат Филипп написал мне через шесть месяцев после суда. Могу только представить себе его ханжеское заламывание рук. Уверен, что он долго мучился, пытаясь понять, «правильно ли поступает». Он предложил свои услуги в качестве духовника или исповедника, если я когда-нибудь захочу «снять с себя бремя». Заверил меня, что Божье прощение возможно и что, по крайней мере, он-то «всегда будет рядом, чтобы выслушать». Какая чушь.
Я скучаю по Элис.
Думал, что не смогу есть здешнюю еду, но на самом деле она довольно сытная и ее много. Бывало, и в мишленовских ресторанах я обедал не так вкусно, хотя сервировке не помешало бы уделить побольше внимания.
Здание, в котором я нахожусь, представляет собой ветхое викторианское строение, устрашающе грандиозное снаружи, но поблекшее от запущенности и с замызганной пластмассовой облицовкой внутри. Мужчины и женщины разделены. Что меня вполне устраивает.
У меня есть своя комната, и во многих отношениях она лучше, чем в школе-интернате, хотя мои соседи здесь – весьма своеобразное сборище швали. Помню, много лет назад один из моих не особо одаренных воображением коллег по службе повесил над столом «прикольную» табличку с надписью: «Необязательно быть сумасшедшим, чтобы работать здесь, но это помогает!» Не особо смешно.
Однако это не сумасшедший дом. Это дом скорби. Все находящиеся тут совершили преступления, считающиеся результатом их безумия. Я чувствую, что нахожусь здесь по ложной причине, но это для меня привычно. Почти вся моя жизнь так или иначе была обманом. Я не обязан общаться с другими и бо́льшую часть своего времени добровольно провожу в одиночестве.
На территории тюрьмы есть подсобное хозяйство, и хотя прошло довольно много времени с тех пор, как я занимался каким-либо физическим трудом, мне нравится пачкать руки. Я уже не молод, но нахожусь в лучшей форме, чем когда-либо в последние десятилетия.
Я образцовый «пациент». Они тут в психушке не называют нас заключенными. «С ума они сошли со своей политкорректностью!» – слышу я всё время. Согласен. Охранники и медсестры тут вполне адекватные, и я не доставляю им хлопот. Здесь считается, что мое преступление было «разовым». Я «сорвался». Так что принимаю легкие антидепрессанты и спокойно хожу среди шума и суеты.
Каждые шесть месяцев я буду проходить «проверку психического здоровья», чтобы выяснить, вменяем я или нет. Если меня признают вменяемым, то теоретически могут освободить, но этого не произойдет никогда. Я решил остаться здесь, потому что, хоть и не представляю опасности ни для общества, ни для себя, не хочу уезжать. Хочу инсценировать попытку самоубийства, если они когда-нибудь предложат мне это.
Дом был продан. Вся выручка от продажи пошла на оплату ухода за Элис и Барни Дуайеру за Юджина. Элис находится в частном учреждении. Адвокаты сказали мне, что она в прекрасной палате и получает самое лучшее лечение, но никогда об этом не узнает. Вполне вероятно, что она останется в этом состоянии многие годы. Авторские права и гонорары переданы мадам Вероник, и меня осудили на международном уровне, но особенно во Франции, за то, что я обокрал героя войны и нажился на смерти его и его внука. Если бы только они знали, что я еще и был причиной их смерти! Я никогда не рассказывал аналитикам эту часть истории. Это вызвало бы еще больший переполох. Зачем добавлять поджог и убийство к списку моих преступлений?
Журналисты предприняли несколько попыток навестить меня, предлагая описать мою историю. Какое издевательство. Я отклонил эти оскорбительные для меня просьбы. Все, кроме одной, от французской журналистки. По крайней мере, я предположил, что она журналистка. Ее письма ко мне были сдержанней прочих, но от нее было не так-то просто избавиться. Звали ее Аннализ Папон. Я проигнорировал первые пять ее писем и, наконец, ответил на шестое, поблагодарил за проявленный интерес, но отказался от интервью, сожалея, что не смогу внести ее в список посетителей. В этом списке нет никого.
Месяц назад она написала поразившее меня ответное письмо. Похоже, она не журналист, а