Сначала я разозлилась. В первый же год работы с иностранными сезонными рабочими сначала проблемы с африканцами, а теперь еще и это. Я несла ответственность за своих работников, а неадекватное поведение Лоры означало, что всё началось у нее уже давно. Есть же способы избежать беременности, в конце концов! Не говоря уж о воздержании. Мне хотелось поговорить с ней спокойно. Но она плакала и боялась, что я попрошу ее покинуть поместье. Было непонятно, что делать. Она умоляла меня ничего не говорить Оливеру, боясь, что это станет концом их отношений, хотя для меня было очевидно, что их отношения уже в любом случае в прошлом. Вместо нее он влюбился в мою семью.
Я не знала, какой совет дать Лоре, поэтому не посоветовала ничего. Она была из строгой ирландской католической семьи. Несмотря на часовню в нашем поместье, папа воспитал меня без веры и необходимости испытывать чувство вины, которому, кажется, так любят потакать католики. Возможности, открытые французской безбожнице, немыслимы для ирландского подростка.
Лоре было всего девятнадцать, но ей следовало самой принять решение. Ее брат Майкл беспокоился за нее. Она солгала ему, сказав, что у нее желудочный грипп. Я позволила ей пожить несколько дней в замке, но потом отправила обратно в поле. Предоставила ей сделать выбор самой. А всего через несколько недель мне стало наплевать. Не только на Лору, но и на всё вообще.
Во время войны папа заказал сто галлонов керосина для освещения погреба, чтобы жившим там еврейским семьям не приходилось проводить часы бодрствования в темноте. Они были доставлены ночью другом из Сопротивления, у которого имелись связи в Париже. Чтобы заплатить за горючее, отец продал драгоценности моей матери, поскольку золото было единственной надежной валютой в то время.
Когда в 1944 году дом заняли немцы, они сначала подумали, что это бензин, и попытались заправить им свои грузовики. Среди общей разрухи единственным, что они оставили в неприкосновенности, были канистры с керосином, вынесенные под навес рядом с библиотекой в восточном крыле замка. Папина спальня находилась прямо над библиотекой. К 1973 году здание уже давно было подключено к электричеству. Однажды мне пришло в голову избавиться от керосина, но переживший две войны отец решил проявить предусмотрительность и настоял на том, чтобы мы оставили его на случай новой войны или просто отключения электричества, к которому он до сих пор не испытывал доверия. Лето выдалось особенно сухим и пыльным. К девятому сентября семьдесят третьего года дождя не было уже восемьдесят четыре дня, и температура стояла значительно выше средней для этого времени.
Жан-Люк по очереди спал то у меня, то в комнате дедули. Собственной спальней он пользовался крайне редко. У нас с папой имелась маленькая раскладушка, которую ставили перпендикулярно нашим кроватям. Тогда это было очень распространено во французских домах. Если дедушка рассказывал Жан-Люку особенно интересную сказку на ночь, убедить его вернуться в мою комнату было невозможно. Иногда сказки оказывались страшноватыми, и прогулка от папиной комнаты в восточной части дома до моей в западной оказывалась для него слишком большим испытанием. Папа оставался с ним до тех пор, пока Жан-Люк не засыпал, а затем, поскольку нам не хватало духу перетаскивать спящего мальчика, мы позволяли ему остаться там на ночь.
Я не знаю, из-за чего начался пожар. Трубка моего отца, сигарета, тлеющий уголек из угольной печи – мы никогда этого не узнаем. Мои воспоминания о той ночи довольно сумбурны; меня разбудил шум, похожий на сильный ветер, проносящийся по коридорам, а затем крики. Я подумала, что, должно быть, мне это снится. Даже когда встала с постели, выглянула в окно и увидела охваченное пламенем восточное крыло, это было настолько нереально и абсолютно неожиданно, что я всё еще не понимала серьезности случившегося несчастья. Я бродила по задымленному коридору в ночной рубашке, и лишь потом полностью осознала весь ужас происшедшего.
Очнувшись от шока, я потеряла чувство направления и побежала по галерее в сторону, как мне казалось, восточного крыла, но обжигающий жар и дым заставили меня вернуться. Стала звать своих любимых отца и сына, но единственным ответом было шипение, щелканье и треск ломающегося дерева. У меня началась истерика, и я пыталась пробиться сквозь пламя, чтобы добраться по галерее в восточную часть дома, но пол подо мной тлел, чувствовался запах моих собственных опаленных волос. Осознав, что нахожусь наверху горящей лестницы, я поняла, что дальше идти нельзя. Руки у мня были сильно обожжены, но боли не чувствовалось. Не помню, как спустилась с верхней галереи во внутренний двор, помню только, что Майкл удерживал меня, а я пинала и кусала его, пыталась вырваться, чтобы спасти тех единственных в мире, кого любила.
Тогда я этого не знала, но потом поняла, что Жан-Люк с папой умерли от отравления дымом, возможно, во сне. Это немного утешает меня, поскольку я провела месяцы после этого измученная воображением. Представляя себе их горящими заживо, зовущими меня на помощь, отчаянно пытающимися спастись.
Хаос той ночи возвращается ко мне обрывками: мои пронзительные крики; цепкие руки Майкла и Константины, оттаскивающие меня от огня; запах дыма и моего пота; плачущие женщины-работницы; мужчины, очнувшиеся от ступора и пытающиеся помочь. Отдельно от прочего мне врезалось в память, как у тайно беременной Лоры начинается истерика и она цепляется за Оливера, который, казалось, не замечает ее.
В течение нескольких следующих дней меня буквально накачивали успокоительными. Не помню похорон, но мне сказали, что я там была.
Теперь я осталась в доме одна. Западная часть особо не пострадала; некоторые следы копоти, но ничего серьезного. Толстые каменные стены между восточным крылом и коридором не позволили огню добраться до моей части дома. В частности, кухня, гостиная и моя спальня остались нетронутыми. Сотни людей приходили и уходили, приносили еду, со словами