— Перетряхните его дом! Так, чтобы всё, что может касаться меня, все бумаги — всё было изъято!
— Будет сделано, ваше превосходительство. С особым прилежанием! — сообщал Мирон.
Да, на него ложилось слишком много дел, но что ж теперь — пусть выкручивается, перепоручает кому угодно. Я пока не боец, и пяти шагов пройти не могу, не опершись. Да ещё и тошнота… Вот уж гадостная вещь — прямо нутро наружу просится. Но мысль важная — если удастся выкрасть у Лопухина те поддельные документы, те наветы, на которые он опирается, это будет моя полная и безоговорочная победа!
— Вы должны знать, господин Шабарин, что я слово даю: никоим образом не причастен к покушению на вашу жизнь, — уже шагая в кабинет, заявил мне полковник.
— Моему слову, что я не английский шпион, вы ведь не поверили. А у меня имеются действительные доказательства вашей причастности и к покушению, и к связям с английской разведкой. Господин Святополк Аполлинарьевич Мирский уже дал на вас показания. Более того, признался, что является английским шпионом, завербованным недавно, в моё отсутствие, когда я выполнял долг перед Отечеством в составе Южной армии, — продолжал я, не замедляя шага.
Пусть каждое слово станет гвоздём в крышку гроба репутации Лопухина.
— Этого просто не может быть… — прошептал полковник, явно ошарашенный моим напором и уверенностью.
— Вот и я вам то же самое буквально вчера говорил, — сказал я, пристально посмотрев ему в глаза.
Я намекал, что ситуацию можно откатить до нулевого варианта, когда ни он, ни я — никакие не шпионы, а, напротив, те, кто их уничтожает. А пока получается детский сад какой-то: «Ты дурак! Нет, ты дурак!». А можно было бы уйти от всей этой ерунды и, наконец, сосредоточиться на работе против настоящих английских агентов. Возможно, целых шпионских сетей.
Как бы неприятен мне ни был полкаша Вовчик Лопухин, у него есть власть и возможность не просто мне помочь, но и самому поймать шпиона, которого я теперь считал своим врагом номер один. Он может и должен это сделать. И пора бы нам уже примириться с Третьим Отделением. А Лопухину — работать, а не вынашивать глупые планы мести.
— Что ж, пожалуй, я покажу вам некоторые документы, — сказал я и отдал распоряжение одному из помощников принести сформированный не далее как четыре часа назад пакет.
Там были: расписка о получении английских фунтов, записка о согласии сотрудничать с английским агентом (имя настоящего шпиона я уже знал — сам Лопухин опрометчиво выдал его), документы о поджоге моей мастерской, о диверсии на Луганском заводе. Также бумаги, свидетельствующие о том, что Лопухин передавал англичанам важнейшую информацию, в том числе военного характера, и намеревался сообщить сведения о перемещении русских войск.
— Но это же абсурд, небылица… — повторял Лопухин, читая.
— Обратите внимание: некоторые документы в крови. Моим людям пришлось застрелить того из английских шпионов, что перевозил этот архив. Пострадали и мои люди. У меня двое убитых, раненые, — говорил я с самым серьёзным выражением.
Лопухин побледнел. Вот простак… Кровь была свиная. Отличить её от человеческой сложно. Но она была свежая. Однако, глядя на выражение лица Лопухина, я понял, что ураган мыслей и страхов в голове мешает ему мыслить чётко.
— Вы понимаете, что эти документы могут оказаться у самого государя Императора? Через вас, если мне это потребуется, я могу нанести такой удар по Третьему Отделению, что мне зааплодируют и Чернышёв, и прочие вельможи, — начал я подводить его к главному.
Надо было договариваться и начинать действовать, а не выяснять между собой отношения, пока враг спокойно разгуливает по Екатеринославской губернии.
— Да. Понимаю… Что вы предлагаете? — после добрых десяти минут молчания спросил полковник.
— Для начала объявим английским шпионом Святополка Аполлинарьевича Мирского, — начал я излагать план. — У нас уже есть признание Никодима, документы, монеты, показания Мирского. Мы сможем устроить публичное дело. Мирского подержим в заточении неделю, максимум — две. Потом… внезапная смерть, самоубийство, болезнь — решим. Главное, чтобы он не попал в руки Третьего Отделения и не начал петь совсем не те песни.
Лопухин молчал, напряжённо изучая бумаги, что я ему показывал. На лице — смесь ужаса и попытки сообразить, где же именно он просчитался.
— Далее, — продолжал я, — вы получаете из Петербурга письмо от Мирского, в котором тот просит помощи, жалуется, рассказывает всё, что знает. Якобы он раскаялся, хочет всё раскрыть… А вы, как честный служака, передаёте письмо в Петербург. Вот и будет заслуга для вас — разоблачение шпионской ячейки.
— А… потом? — спросил полковник, голосом, в котором уже не было ни высокомерия, ни былой дерзости.
— Потом мы с вами начинаем действовать сообща. Делаем вид, что расследуем дело Мирского и Никодима. Рассылаем приказы, поднимаем архивы. При этом настоящего шпиона ищем по моей наводке. А когда поймаем — слава ваша, а оперативные действия — мои.
— И всё? — Лопухин уже почти поверил в мою искренность.
— Не всё, — сказал я. — Отныне вы не вмешиваетесь в работу губернатора. Не чините мне препятствий. Я вас не трогаю, вы не мешаете мне работать на благо Отечества. В случае угрозы — предупреждаете. А главное, если у вас появятся настоящие улики против кого-либо, не уничтожаете, а приносите мне. Я решаю, как использовать.
Полковник вздохнул. Плечи его поникли. Он понимал, что выбора у него уже нет. Либо сотрудничать, либо исчезнуть. Без следа. Без славы. И без погребения.
— Я согласен, — выдохнул он. — Но только при одном условии.
— Слушаю, — сказал я.
И действительно готов был выслушать. Лопухин, снова, не без внутренних усилий, приосанившись, произнёс:
— Никогда больше не упоминайте в моём присутствии, что я мог быть английским шпионом. Никогда. Это… это слишком.
Я кивнул.
— Согласен. Мы оба кое-что потеряли. И кое-что поняли.
Он кивнул в ответ. Помолчали секунд тридцать.
— Мирон! — крикнул я. — Подготовить бумаги для официального запроса в Петербург. Будем разыгрывать спектакль. И приготовь рапорт от имени Лопухина.
— Есть! — отозвался тот из коридора.
— А вы, полковник, отправляйтесь пока в гостиницу. Там безопаснее. Через два часа прибудут бумаги, и начнётся спектакль.
— Да. Спасибо, — тихо сказал он и, тяжело ступая, вышел из