Как она могла?! Как посмел полководец Осака ее отпустить? Как она посмела ослушаться его прямого приказа? Почему подумала, что его жизнь — важнее ее?
И даже ненавидимый образ Императора померк в его сознании. Всем, совершенно всем завладела сейчас Талила, и о младшем брате Мамору вспоминал лишь только как о препятствии на пути возвращения к жене.
Он был зол и растерян и временами захлебывался от собственного бессилия и ярости. Вина давила на плечи сильнее любых ремней: за то, что попался, за то, что не уберег, за то, что жена была вынуждена сделать то, что сделала, потому что он был слаб. Он никогда не чувствовал себя беспомощным, даже когда на его спине красовалась уродливая печать подчинения. Даже тогда.
Но сейчас... Именно горькая беспомощность сдавливала ему горло. Он ничего не мог повернуть вспять и ничего не мог изменить, ни на что не мог повлиять, и единственное, что ему оставалось — вернуться за женой.
Дозорные возглавляемого полководцем Осакой войска заметили одинокого всадника издалека. Его сразу же взяли под прицел нескольких луков, пока не стало понятно, что к ним скакал их господин, которого уже не надеялись увидеть.
Осака бросился ему навстречу и содрогнулся, когда увидел, что Мамору привязали к лошади. Он успел к нему самым первым и потому разрезал ремни до того, как к ним присоединились другие самураи, рванувшие встречать господина.
Впрочем, то, как выглядел Мамору после недель, проведенных во дворце Императора, без слов говорило, что он пережил.
Он выпрямился в седле и с наслаждением повел плечами, но это чувство длилось не больше мгновения. Затем он встретился взглядом со своим полководцем.
— Я не смог остановить госпожу Талилу, — было первым, что сказал Осака. — Я... я готов принять смерть от вашей руки.
Они уже возвращались к разбитому лагерю. Самураи обступили Мамору со всех сторон, сморя на него как на величайшее чудо. На их лицах не было улыбок, и никто не осмеливался ярко проявлять чувства, потому что все понимали, что на самом деле означало возвращение их господина.
Что Талила осталась во дворце.
— Поднимай войско, — велел Мамору, отмахнувшись от слов своего полководца.
Убить и умереть они успеют всегда. Сначала он спасет свою жену. А уже потом — подумает, что делать и с ней, и с полководцем, который забыл, кому служит и чьи приказы должен выполнять.
— Поднимай войско, мы возвращаемся за ней.
Мамору бросил беглый взгляд на горизонт, на котором разгорался алый закат — символ грядущей битвы. Солнце почти зашло, и на небе сияли багряные росчерки, похожие на кровавые отметины.
Полководец Осака подался вперед, желая заговорить. Вернувшийся из плена господин выглядел так, словно был готов взойти на погребальный костер. Он хотел сказать, что Мамору нужно передохнуть — пусть и немного, пару часов. Нужно поспать, поесть, сменить тряпки, которые нельзя было назвать одеждой, на броню. Но когда Осака заглянул ему в глаза, все слова застряли в горле.
— Да, господин, — вытолкнул из себя полководец и склонил голову.
Когда они, наконец, остановились, и Мамору соскочил на землю, ему пришлось долго простоять, держась за гриву лошади, пока он не почувствовал, что может сделать шаг. Ноги были словно чужими. Как и руки. Как и все тело, но это не имело никакого значения. Самураи вокруг него обменивались радостными взглядами, каждый хотел подойти и лично убедиться, что слухи про возвращение господина из плена правдивы. Шепот расходился по лагерю волной, и в другое время Мамору поговорил бы со своими людьми; с теми, кто остался ему предан.
В другое, но не сейчас, потому что он был сосредоточен совсем на ином.
— А Такахиро, господин? — и лишь однажды он откликнулся, когда спросили о вернейшем его самурае.
— Я видел его утром. Он был жив, — глухо ответил Мамору.
Их держали вместе, в соседних клетках в подземных темницах. И когда его самого выволокли из нее незадолго до появления во дворце Талилы, он успел обменяться с Тахакиро взглядами.
Тогда Мамору думал, что его вытащили из клетки, чтобы казнить.
Оказалось, гораздо хуже.
Ему принесли одежду, броню и оружие. Даже сухие лепешки нашлись и холодный, слипшийся рис. Небо к тому моменту начала темнеть, кровавые отсветы ушли с горизонта, уступив место вечерним сумеркам.
— Господин, не лучше ли обождать до утра? — спросил у него кто-то, и Мамору едва не приказал отрубить наглецу голову.
— Лучше, — проскрежетал он, совладав с собой. — Но мы не станем.
Чтобы немалое войско снялось с места, необходимо немало времени, но как раз времени у Мамору и не было, и потому он приказал ужать все приготовления. И спустя два часа, как он вернулся, они смогли выдвинуться к дворцу.
Как мог, он отвлекал себя от навязчивых мыслей. Сцепив зубы, старался не думать о том, что давно наступил вечер, и в эту самую минуту Император, быть может, идет по коридору к Талиле. Или уже находится с ней в одном помещении...
Не думать было невозможно. И не винить себя — тоже. За то, что не смог, что не защитил, что его жена оказалась лицом к лицу с ублюдком, а его нет рядом, чтобы ей помочь. И магии у нее тоже нет, ведь Талила ради него согласилась надеть кандалы. Несколько раз Мамору ловил себя на том, что начинал задыхаться, и тогда ему приходилось останавливаться и оттягивать в сторону воротник, хотя больше всего хотелось расцарапать грудь и вырвать сердце, чтобы не болело.
Хуже всего становилось, когда перед глазами всплывали моменты их близости и то, какой Талила была уязвимой. Он боялся сделать что-то не так, сделать ей больно. Он боялся напугать ее. А теперь она оказалась в руках человека, который упивался страданиями других. Которого возбуждали слезы и мольбы о пощаде, который умел только ломать.
Зубы крошились, когда он стискивал челюсть, и внутри все звенело даже не от напряжения, а от крика, от рева, который он сдерживал, потому что на него смотрело войско, и он должен быть в их глазах хладнокровным лидером, чтобы повести за собой.
Ночь выдалась безоблачной, и их путь освещали не только факелы,