Если бы я могла что-то сделать для него — я бы сделала. Я бы даже к отцу на поклон поехала без малейшего промедления. Но муж сам запретил мне вмешиваться. Он не примет от меня такой шаг. Он привык бороться в одиночку и привык скрывать многое за хмурыми усмешками.
Конечно же, князь вскоре вернулся в особняк. И вел себя так, словно ничего не случилось. Шутил, обедал с нами, улыбался. Но я знала, что его улыбки — не настоящие. За ужином он говорил о пустяках, рассказывая забавные истории со времен службы в войске. Но в какой-то момент, когда он думал, что никто не смотрит, его взгляд затуманивался, становился горьким и тоскливым.
Вечером Георгий уговорил Елизавету устроить нам домашний концерт, а ночью, оказавшись в постели, любил меня так же сильно и страстно, как и каждую ночь.
Когда он уснул, я долго не могла сомкнуть глаз. Я прижалась к нему, положив руку на его грудь. Он, даже во сне, среагировал на мое движение и обнял меня сильнее.
Я думала о том, как утрата службы изменила его жизнь. Георгий не был создан для праздности, для роли хозяина имения, для спокойного быта. То, что заставило его покинуть службу, оставило в нем незаживающую рану, и теперь он вынужден жить так, словно ее не существует. Но это был все тот же человек, который не единожды рисковал своей жизнью ради долга. Это невозможно выбросить, это невозможно забыть.
Утром Георгий проснулся рано. Я услышала, как он осторожно поднялся с кровати, стараясь не потревожить меня, и тихо вышел из спальни. Но сон больше не шел. Я натянула халат, закуталась в теплый платок и последовала за ним.
Он был в библиотеке. В небольшом кабинете, где полки с книгами тянулись до самого потолка, горел камин. Георгий сидел в кресле и что-то писал, согнувшись над бумагой. В комнате пахло чернилами и дымом от дров.
— Ты давно встал, — заметила я, подходя ближе.
Он вздрогнул, но не от неожиданности, а скорее оттого, что был слишком погружен в свои мысли. Георгий поднял голову, и на его лице мелькнула слабая улыбка.
— Не хотел будить тебя.
— Что ты пишешь? — спросила я и положила руку на его плечо, обойдя кресло со спины.
Он не стал прятать лист. Это было письмо.
— Его высокопревосходительству, — сказал муж. — Решил все же написать ему о Серже лично.
Князь протянул руку и усадил меня к себе на колени. Я почувствовала тепло его тела даже сквозь ткань халата и невольно смутилась.
— Решил сделать это. Если я не отправлю это письмо, если не поставлю точку в этой истории, мне не будет покоя, — Георгий чуть прищурился.
Его губы изогнулись в слабой усмешке.
Я молчала, пытаясь подобрать слова. Князь убрал листок на стол и обеими руками обхватил меня за талию. Теперь он смотрел мне прямо в глаза.
Я видела решимость в его взгляде, ту непоколебимость, которая и привлекала, и пугала меня одновременно. Он притянул меня ближе, пока я не почувствовала, как его губы коснулись моего виска.
— Делай, как считаешь нужным, — выдохнула я ему в шею. — Я буду рядом.
***
После отъезда Михаила Архангельское вновь впало в сонную тишину. Георгий получал от графа письма и зачитывал мне интересующие нас обоих отрывки: Серж ни на одном допросе больше ни в чем не сознался, а про мои слова сказал, что после падения с лестницы я слегка помутилась рассудком, и мне начали казаться вещи, которые не происходили в действительности.
Каков наглец!
Михаил писал, что верит мне, а не братцу, но был связан по рукам и ногам, и не мог противостоять всем в одиночку. Мой отец давил, желая побыстрее закрыть дело, осудить сына на каторгу или отправить в ссылку. Торопился закончить со всем к возвращению Государя и к балу, который должен был вскоре состояться.
Я искренне считала, что мы на него не поедем. Не после всего, что случилось. Не после этого добровольного изгнания в Архангельское. Но когда в имение пришло роскошное приглашение на гербовой бумаге, Георгий едва заметно скривил губы и посмотрел на меня. И кивнул.
И за три дня до дня бала мы вернулись в слякотную Москву. Снежная сказка в Архангельском, разбавленная попыткой Сержа меня убить, закончилась.
В городском особняке меня ждали наряды от модистки. И новое бальное платье. Я ахнула, когда увидела его.
Нежнейший шелк глубокого сапфирового оттенка отливал загадочным блеском даже при дневном свете из окна. Лиф был украшен тончайшим кружевом, словно паутиной. Глубокое декольте открывало ключицы, рукава едва держались на плечах. Почти вся рука оставалась обнаженной, что делало платье еще более смелым, чем позволяла мода. Юбка каскадами спускалась вниз, слои легкой органзы создавали эффект облака, окутывающего фигуру.
— Оно великолепно, — выдохнула я, не в силах оторвать взгляда.
Позади раздался довольный смешок, затем знакомые шаги, и Георгий обнял меня со спины и жарко выдохнул в шею.
— Позвольте мне иметь честь пригласить вас на мазурку и котильон. И на последний вальс.
Я рассмеялась, вспомнив тот бал в честь юбилея Киры Кирилловны. И эти самые слова, произнесенные князем. Тогда я едва выносила на него смотреть... Теперь же не могла отвести взгляда.
В день бала и за ночь до него я ужасно нервничала. Дурное предчувствие уже стало здесь моим проклятьем. Но избавиться от него не получалось. Вертелся в подсознании червячок сомнения: это еще не конец.
«Пока нет», — так сказал мне Серж, и я не верила, что он огрызнулся, чтобы лишь запугать меня или выставить идиоткой в глазах других.
Вероятно, для разнообразия, он сказал правду.
Но что может произойти? Императора наверняка будут охранять... Ведь должны же они сделать выводы из последних событий?.. К нему невозможно просто так подойти и заговорить, этого точно не допустят.
Так почему же я волновалась?..
Мы ехали в экипаже во дворец, а у меня зуб на зуб не попадал. Не радовало ни роскошное платье, ни родовые драгоценности князей Хованских, ни даже руки мужа, которые сжимали мои ладони в длинных перчатках.
Георгий смотрел на меня настороженно. И не понимал до конца природу моих чувств. Как