Десять второступенников, оставленных в лесу по милости Склярова и переживших не вполне понятную мутацию, выпрыгнули в центр площади и хрипло заорали:
— Сдохни, Радуга! К чертовой матери, Радуга!
Они побежали к управлению и стали швырять в стекла заранее заготовленные снежки и камни, они топтали остатки сквера перед управлением, пинали трибуну, ломали кусты и орали так, словно их была сотня, а не десятеро. В них не было ничего от кротких очкариков Радуги, ничего от вундеркиндов, с детства щелкающих олимпиадные задачки, ничего от Детского, где дурное настроение каждого заботило всех; это была даже не шпана полуночной эпохи, а провал в самую глубокую глубину, чуть ли не в крестовый поход детей. И пока желтолицая эта команда доламывала и крушила все, что пощадила Волна, — детские психологи переглядывались с видом авгуров, хотя решительно ничего не понимали и не представляли, что делать: в них с первого курса вбивали, что травмированного ребенка надо уважать, не обесценивать его страдания и не мешать самовыражаться. Вот они самовыражались. И ясно было, что они отлично научились скрывать свои истинные чувства, и теперь они жертвы и чувствуют себя в своем праве, и никакой психической реабилитацией нельзя вытравить из них эту жажду сломать весь мир, зашедший в тупик, и построить на его руинах свой мир, такой мир, в котором тупик будет нормой, а на любые попытки что-то построить ответ будет один — построили тут уже одни такие. Все это пронеслось в голове у Горбовского в долю секунды, и он понял, что их нельзя везти на Землю, а самое правильное — оставить их тут и самому остаться с ними, и попробовать что-то сделать. Но он один раз уже остался. Ни от кого нельзя требовать повторной жертвы.
И он отбыл на Землю, оставив себе только одну привилегию — подняться на «Тариэль» последним. Но перед тем, как взойти, оставил дежурному записку и попросил отдать ее первому со «Стрелы», кто вернется на Радугу.
Дежурный не понял, о чем он говорит.
— Со «Стрелы»? — переспросил он. — Думаете, они сюда? Не на Землю?
— Подозреваю, что сюда, — пожал плечами Горбовский. — Кто-нибудь обязательно вернется. Так вы передайте ему, ладно? И если он скажет «нет», дайте мне знать.
— А если скажет «да»? — в изумлении спросил дежурный.
— Ну тогда тем более! — воскликнул Горбовский уже почти с прежней, издевательски-приветственной интонацией. — Тогда прямо сразу! Но я подозреваю, что он скажет «нет». И это будет означать только одно: что у него все получилось. И теперь его окружность нигде, а центр везде. 23.
Прошло полтора земных года, когда на Радугу, весь персонал которой составлял теперь тридцать человек, прилетел грузовой «Кузов» с пятеркой пассажиров. Четверо сменяли вахтовиков, а пятый был Аронсон, нуль-физик, улетевший тогда со «Стрелой» за несколько мгновений до Волны.
Аронсона некому было узнавать, а то сказали бы, конечно, что он неузнаваем. Он был похож на старого пса, даже, кажется, пуделя — с черно-седыми кудрями, одышкой и трагическими глазами навыкате. Он был похож на еврея, смирившегося с тем, что ему везде гетто. Он был одет так же, как в день отлета с Радуги: холщовые штаны и рубаха в красно-синюю клетку.
— Вам люди не нужны? — спросил он молодого кадровика, прибывшего сюда без году неделя.
— В принципе, нет, — сказал молодой. На прежней Радуге отвечали бы многословно, с натужными шутками, доказывая, что люди везде нужны, людям все рады и вообще люди — это хорошо, но теперь здесь господствовал деловой стиль разбитой армии.
— Я все умею, — сказал Аронсон, не обижаясь. — Не только теорию там, а, может быть, грузчиком… Робот не все может, бывают вещи, когда руками надежнее.
— Ну я посмотрю, — пообещал кадровик без особого энтузиазма. Энтузиазм теперь вообще выглядел дурным тоном. — А почему вы именно к нам? Масса же вариантов…
— Да как сказать, — неопределенно ответил Аронсон. Настроение у него постепенно улучшалось, потому что, видимо, он скучал по Радуге. — Меня тут ждет кое-кто. Ой, мы там такое видели, не сказать, не описать. Очень интересно, но не совсем приятно, не очень. Там было как? Калиненко довольно-таки сразу сказал, хотя я и до него понял: мы инфицированы, и если бы мы остались — то Волна бы это все смыла, и можно было бы жить дальше. Но мы улетели, мы как бы оттянули пружину, и теперь она, конечно, ударит. Он интересно объяснял, у него такая картина мира своеобразная — ну, что вы хотите, звездолетчик, много времени проводит один, голова думает сколько влезет, иной раз до такого додумывается!
— У нас тоже на дежурстве не сахар, — заверил его дежурный.
— Но вы другое дело, — уважительно сказал Аронсон, — вас же потом прислали. Вы появились, когда все уже вот это. А с нами должно было случиться, но мы избежали. И теперь мы это всюду несем с собой. Калиненко умный, он сразу сообразил. И мы теперь куда ни прилетали, нас всюду ждало такое, что это ужас. Прилетим куда-нибудь, а там Волна. Буквально все сидят и ждут. Или прилетим, а там эпидемия. Еще не все мрут, но прямо вот-вот. А один раз прилетаем — там наводнение, представляете? Вся планета буквально на глазах превращается в огромный океан, и что самое обидное, мыслящий! Это что же он такое будет мыслить, кто может это представить? Мы иногда, не поверите, даже заправиться не успевали: прилетаем так — бах! — надо уже улетать. Некоторым надоедало, и они оставались. А некоторые решили летать, пока не вы́летаем весь этот запас катастроф. Но я вот попросился на Радугу, потому что, мне кажется, тут сейчас самое безопасное место. Понятно, что Вселенная вступила в эсхатологический период, это бывает, я читал где-то. Но поскольку у нас все уже было, то я счел как-то разумным вернуться, вне зависимости от того, что тут теперь.
— А что про нас говорят? — с живым интересом спросил дежурный.
— Ну всякое, — не очень охотно сказал Аронсон. — Говорят, что всякие явления.
— Ой, тут такие явления! — с энтузиазмом воскликнул радужанин. — Иногда по ночам такое, что просто с ума сходишь. Собака бегает, воет.
— Собака в порядке? — живо спросил Аронсон.
— В полном. Ее подкармливают, но как она ест — никто не видит. И воет все время.
— Это по мне, — непонятно сказал Аронсон. — Ну, теперь перестанет. А еще что?
— Да всякое. Танцующие созвездия, потом эти призраки, иногда снег такие формы принимает — прямо непонятно, кто лепит! Какие-то будто невидимые дети, но очень ужасные. Такого слепят иногда, выходишь — мама дорогая! Но некоторые считают, что это все глюки. Я, если честно, вообще не очень понимаю, зачем тут держать пост, но считается, что рано или поздно расконсервируют производство, вот, может быть, тогда мы все как-то пригодимся.
— Очень может быть, — согласился Аронсон. — Мне кажется, что самое лучшее место сейчас то, где все уже произошло. Так что вы не против, если я останусь?
— Да оставайтесь, — сказал дежурный. — У нас неплохо вообще-то, только бюрократии много. Вы же знаете, тут до сих пор все бумажное. Сейчас вас оформлю, и чайку попьем. Пока вы не оформлены, извините, я не имею права.
— Да-да, — равнодушно сказал