Как всякий хороший детский психолог, Ли Синь выбрал эту печальную профессию не от хорошей жизни. Он жалел в каждом неадекватном ребенке себя, потому что сам был не совсем обычным школьником: в свой первый день в интернате он безутешно рыдал, так что на второй его отпустили. Напрасно его уверяли, что никто не хочет ему зла, что теория воспитания предполагает полную добровольность, что он может отправиться к родителям в любой момент, но просто здесь ему будет лучше, сам посмотри, гораздо же лучше! — нет, он рыдал как сумасшедший, как обманутый, как дитя, которому пообещали поездку с родителями на карусели, а вместо этого призвали в армию. На него было так жалко смотреть, что воспитатель сказал матери: ничего не поделаешь, это не болезнь, а особый склад психики, и возможно, он рожден для каких-нибудь уединенных занятий. Мать не поверила и жестоко его отругала за распущенность, но он так был счастлив вернуться домой, что ни на какую ругань не обращал внимания и только тихо поскуливал от счастья. Он и сейчас легко мог воспроизвести тогдашнее отчаяние, погрузиться в него — в этот мир стопроцентно и безнадежно чужих, которым хорошо было вместе, а вот ему с ними совершенно никак, до отвращения, и ему казалось, что они постоянно подчеркивают эту свою отдельность, демонстрируют ему свою спаянность, и он никогда не научится преодолевать эту границу между уютным миром собственной комнаты, где у каждой игрушки была своя история, свой день рождения (день покупки), свои сложные ритуалы укладывания спать, — и вот этим чужим пространством, где обменивались фантиками от жвачки и смотрели комиксы. Как ни странно, вся его жизнь как раз проходила на публике, он беспрестанно общался с толпами и решал чужие проблемы, ездил на конференции, налаживал связи в коллективах, пресекал травлю, вообще занимался всем, чего требует экстремальная педагогика, — но заниматься всем этим мог только потому, что в семилетнем возрасте испытал на себе милосердие; его пощадили и отпустили. Поток тепла, который от него шел, как раз и вызван был вечной благодарностью к тому воспитателю и к матери, которая, вопреки твердой и бесчеловечной воле отца, сказала: никуда он больше не поедет. И ничего, как-то самовоспитался дома, читая литературу и смиренно выслушивая периодические нотации. А потом счастливо женился, вопреки всем прогнозам, и счастливо трудоустроился — а все потому, что иногда надо пожалеть ребенка, увидевшего мир как он есть, то есть глазами потерявшегося щенка.
Вот он теперь со всей душой, с полной готовностью помочь, адаптировать, вытащить из депрессии наблюдал так называемых детей Габы — но эти дети, числом десять, совершенно не нуждались в его услугах. Они не просились к родителям — хотя родители изводили комиссию требованиями немедленно их выдать на руки; они знай переглядывались и посмеивались. Это не были кукушата Мидвича, не были мутанты, которых чудесно и ужасно преобразила Волна, — или, верней, она преобразила их кардинально, но отбросила не назад и не вперед, а в сторону. Уже по первым секундам общения Ли Синь — как-никак один из ведущих профи в своем деле — уловил телепатические сигналы, которыми они обменивались; сигналы были невербальные, не фразированные, не иероглифические — это были именно перепасовывания усмешек, скептических и временами брезгливых. Им было смешно. На взрослых они смотрели как на юных недоумков, надеявшихся спасти их со спасательной шлюпки и бросить обратно в свою ледяную воду. Они были вне человечества и не желали вернуться.
— Так что вы делали в убежище? — осторожно расспрашивал Ли Синь.
— Там был дедушка, старичок, — широко распахивая прозрачные глаза, с хорошо разыгранным простодушием говорила девочка Соня, и в тоне ее было издевательство. Так говорили дети в самых плохих фильмах.
— Где?
— В лесу, в норе. В глубине норы. — Она округляла глаза и мелодраматически ахала. — Он дал нам орешков.
— Вы их съели или что-то сохранилось?
— Что-то сохранилось, — сурово говорил мальчик Илья. — После чего съели.
— И что? — заинтересованно, однако тоже очень фальшиво говорил Синь.
— И с тех пор нас ничто не радует, не интересует, — пояснял мальчик Саша, которому было семь, а говорил он как сорокалетний. — Ничто не может нас теперь привлечь. И когда мы смотрим на вас, — говорил он, не пугаясь, а именно расчетливо пугая, — мы видим в углу его. Ааааа!
Он показывал пальцем в угол. Дети дружно ахали и хохотали. Ли Синь никому тут не был нужен со своей любовью, ему как бы говорили, что пошел бы он вон. Им было прекрасно в коллективе, они ни на что не жаловались.
— Да-да, — скучно говорил он. — И он скалит зубы и говорит вам: выплюнь да разотри.
Он прекрасно знал этот рассказ. Он другого не понимал: откуда они знали? В школе им не читали этого.
— Ты не понимаешь, — вдруг серьезно сказал мальчик Сережа. — Тебя тут не было.
То, что они называли Ли Синя на ты, было тоже неправильно. В Детском учили говорить на вы с незнакомцами.
— Хорошо, меня не было, — кротко соглашался Ли Синь. — А вы были. Что теперь с вами не так?
— С нами все хорошо, но вы же нас предали. Вы нас бросили, — сказала Соня.
Теперь взрослые были у них во всем виноваты. На самом деле, разумеется, не виноват был никто, даже Скляров, но все чувствовали вину, а дети умело эту вину эксплуатировали. Они вымещали на взрослых странную вражду. Иначе говоря, это были первые дети в истории Полудня, которые видели во взрослых исключительно врагов, и сами назначили себя их врагами, и ненавидели все, что эти взрослые делали и могли предложить.
— Вы другие, вы не такие, как мы, — старательно объясняла Соня. Она была тут у них главный спикер. — И не надо думать, что это Волна сделала. Это всегда так было. Мы это всегда чувствовали, но только теперь можем назвать.
— Вы заблудились и нас туда же тащите, — с видом вдумчивого карапуза цедил Мехмет, изображавший медлительность. Мехмет не был медлителен, Ли Синь отлично видел, что это быстрый, острый, жестокий мальчик. Но он как бы играл в том же плохом фильме роль туповато-рассудительного бутуза. Он даже казался толстым, надувал щеки.
— Мы не дадим вам нас увлечь и вовлечь, — добавлял Сережа. — Мы дети Радуги, мы всем расскажем.
Эти дети отлично понимали, что никто их на Радуге не оставит, что дегуманизация зашла далеко, но не настолько же; но они пережили откат гораздо более жестокий и желали теперь откатить туда же весь мир. Они будут теперь расчетливыми, холодными антилидерами, они будут высмеивать любую инициативу, тормозить любое добро; с блистательным цинизмом будут они измываться над любым проектом. Они будут делать это из чистого наслаждения разрушать все, до чего дотянутся, — потому что строить им скучно и пресно. Они не будут даже потреблять. Они будут антидетьми антирадуги, полной противоположностью отцам, и все это они будут проделывать под тем предлогом, что их бросили в лесу.
— А между прочим, — сказал Ли Синь, глядя прямо в распахнутые эмалированные глаза Сони. — Между прочим, никто же не знает, кто слил топливо из аэробуса. Как это так получилось,