— Да ну что ты, — сказал Камилл. — Тут некому.
— А тогда что?
— Тут была дуга, выступ, — объяснил Камилл. — Примерно как в Курске, такая Курская аномалия. В Курске всегда аномалия, надо исследовать.
— Уже, — кивнул Саблин.
— Вот все интересовались, чего их тогда — ну, тогда — туда понесло. А их не понесло, их втянуло.
Саблин опять кивнул, он так и думал. История августа-24 вообще была показательна, кое-что объясняла даже триста лет спустя.
— Создается выступ, потом гиперкомпенсация. Мы, собственно, могли иметь это в виду. У нас могло получиться то же самое, но мы своевременно…
— Нас было всего тринадцать, так что вряд ли.
— И тем не менее, — настойчиво повторял Камилл, — и тем не менее.
«Чертова дюжина» никуда не делась, но приняла решение раствориться. Столь радикальное ускорение эволюции могло привести к последствиям, которых даже они, сверхлюди, рассчитать не сумели. Прежние личности были стерты, биографии упразднены, внедрялась версия о массовой гибели в результате научной самоотверженности. К счастью, никто не обратил внимание на почти синхронное появление молодых и чрезвычайно талантливых специалистов в чересчур разных областях. В какой-то точке эти области, безусловно, сходились, но некому было просчитывать, как сопрягутся нуль-физика, японская морфология, американская энтомология и еще десять предельно разбросанных сфер. Камилл оказался на Радуге. Он был единственным, кто не шифровался, потому что в силу некоторых анатомических последствий эксперимента вынужден был всегда носить шлем.
Все они периодически собирались в первые годы после эксперимента, но заметили, что опротивели друг другу до последней возможности, и потому теперь не виделись без крайней необходимости. Теперь такая необходимость была.
— Я склонен был думать, — сказал Саблин, — что это все-таки последствия нуль-Т. Какая-то сверхмасса.
— Никакой сверхмассы. То есть масса была, и даже критическая, но не в эксперименте. Они посылали и больше, только без шума.
— То есть, — сказал Саблин не утвердительно, а вопросительно.
— Нуль-физика вообще ни при чем. Нуль-кабины через двадцать лет будут стоять на каждом углу. Еще пара лет работы, потом адаптация, и транспорт исчезнет.
— Но тогда, — Саблин встал и прошелся по диспетчерской. — Тогда. Тогда.
— Тогда надо искать причину в чем-то, отличном от нуль-физики.
— Издеваемся, да?
— Ничуть не бывало. Просто вспомни, что случилось с утра в день катастрофы.
— Ничего, — буркнул Саблин и вдруг сел. У древних было выражение «так и сел», и с ним случилось именно это.
— Горбовский прилетел, — сказал он радостно. Открытия всегда приносили ему радость, даже если это были мрачные открытия.
— Ну, не только Горбовский, — пояснил Камилл. — Не только. Еще Валькенштейн, Диксон.
— Они точно не…?
— Нет, раньше здесь никто из них не появлялся.
Все они по-прежнему улавливали идеи друг друга, иногда им не мешали и космические расстояния. Это не была телепатия — телепатии, как и телепортации, не существует; это было существование в одном темпе, так называемая первая сверхчеловеческая скорость, как шутил один из них, когда-то биохимик, ныне балетмейстер.
— Х-хо! — сказал Саблин. — То есть скопилась, иными словами, критическая масса идеальных людей, и тогда…
— Я не сказал бы, что идеальных. Сам Горбовский показался мне даже недалеким.
— Да тебе все…
— Не все. Вязаницын явно умней. Жена Вязаницына еще умней Вязаницына.
— Но не Диксон же?
— Чисто интуитивно — Валькенштейн. Мне в его брюзгливости послышалось что-то наше. Что-то снисходительное.
— Диксон, — вспоминая, медленно проговорил Саблин. — Диксон, что же я знаю про него? Он самый сильный звездолетчик, физически сильный. У него лучшие показатели в шахматах. Лучший рейтинг в бисере…
— Это интересно, кстати. На Радуге бисер в большой моде.
— Но это же никак не коррелирует…
— Почему, все-таки не для дураков.
— Но эта Волна, — Саблин снова стал ходить из угла в угол, — эта конкретная Волна… Надо просто понять, кто вызвал критические значения.
— Слишком много параметров. Может быть, именно эта его простоватость, я про Горбовского…
— Понял, не дурак.
— Может быть, именно она вошла в конфликт с местным интеллектом. Может быть, сила Диксона. Может быть, эмпатия Валькенштейна, хотя здесь было так себе с эмпатией. Над Скляровым, например, они все глумились, и на его месте я многих бы просто размазал. Прежний я, конечно, а не Камилл.
— Ну хорошо. Ты здесь жил, так скажи — в чем здесь выступ?
— Выступ всегда более или менее в одном и том же, — сказал Камилл с легким недоумением. Он не понимал, почему даже Саблину приходится объяснять очевидные вещи. — Выступ образуется из-за преодоления человеческого, невнимания к человеческому, из-за следующей ступени человеческого. Тогда происходит реванш, и все отбрасывается — иногда на век, иногда на год.
— Х-ха. А ты можешь сказать, в чем принципиальное отличие от нашего случая?
— Это трудно, — признался Камилл.
— Глупости, тебе ничего не трудно.
— Получится дешевый парадокс.
— Дело привычное.
Камилл стрельнул в него глазами с настоящей застарелой ненавистью.
— Грубо говоря, — сказал он вкрадчиво, — в нас не осталось ничего животного, а в них теперь проснулось только животное.
— А в тебе?
— Во мне, — сказал Камилл, — очень много злости.
— Я чувствую.
— Есть чувство, что меня обманули, хотя обманывал себя всю жизнь только лично я. Оказалось, любое развитие рано или поздно дает выступ, любой выступ рано или поздно дает Радугу. Предельная задача состоит не в том, чтобы ускорять прогресс, но в том, чтобы вовремя и в нужных точках его притормаживать.
— Это тривиально.
— Все вообще тривиально.
— Правильно будет сказать, что после Радуги ты способен только на тривиальное.
В эту секунду в бывшей диспетчерской вылетело окно. Ворвался сырой холод.
— Твои штучки? — без паузы спросил Саблин.
Камилл выглянул наружу.
— У меня, — сказал он с облегчением, — таких способностей нет.
Заоконный холод был ему приятен. Бешеная вспышка злобы оседала, как пена.
— Раньше мы друг другу сочувствовали, потом ненавидели, — объяснил Камилл. — Теперь преобладает раздражение. Сильных эмоций у меня вообще мало.
— А тогда кто это? — поинтересовался Саблин, по-прежнему не глядя на пустую раму. В здании Дворца были кармалитовые стекла, они выдержали Волну. Теперь в них метнули чем-то, чего они не выдержали.
— Это снежок, — пояснил Камилл.
— Че-го?
Саблин, оказывается, не разучился удивляться.
— Кармалит выдерживает любые температуры, — сказал Камилл, — но на морозе он хрупок. Довольно слабого удара, а тут был сильный. На Радуге никогда не было снега. При нормальной температуре пуля не прошибла бы, а теперь вот.
— И кто так шутит?
— Это, — сказал Камилл, — предстоит выяснить тебе. 13.
В Детском детский психолог Ли Синь собирался беседовать о детском с так называемыми детьми Габы, которые пережили Волну в непонятных лесных убежищах. Шанса добраться до столицы у них, разумеется, не было, поскольку Габа мог в силу своей специальности затормозить любой двигатель, включая двигатель прогресса, а разогнать, тем более без горючего, не мог ничего. Но Габа был человек древнего племени и чувствовал пустоты в земле, а также легко входил в ментальный контакт с представителями любого коренного населения. Он что-то пошептал, и открылся лаз.