— Райдзин терпит долго, мстит жестоко, — проговорил Канэко, всем видом выражая готовность терпеть и мстить в лучших традициях Райдзина.
— Осмелюсь вам заметить я, Тамидзи, что традиция имеет священный смысл для уроженца Ниппона, но никакого не может иметь священного смысла, синсэйна ими, для гайдзина.
— Отход от всех традиций, — сурово отвечал самурай. — Изнеженность поведения, распущенность костюма. Мужчина ведет себя как женщина. Нет благоговения перед прошлым. Позорный интерес к удобным ботинкам, мягким штанам. Похоть познания, праздное любопытство. Сошли с пути смерти, и вот теперь тянутся перед нами кривые, глухие, окольные тропы. Обожествление ложного синтёку-дзёкё.
— Почему ложного? — быстро спросил Тамидзи.
— «До» мужчины не ведет к удобству, — все так же статуарно отвечал Канэко. — «До» достойного ведет к свободе и, следовательно, смерти. Живой несвободен и, следовательно, недостоин.
Тамидзи слышал когда-то весь этот бред, в КОМКОНе изучали секты самоубийц, но тут было иное. Он честно пытался разбудить свои древние гены, актуализировать корни, проникнуть даже в подсознание, но подсознание ко всему этому бреду было глухо, как кирикабу, старый сухой кирикабу цветущей когда-то сакуры.
— Поговорим серьезно, — проникновенно сказал Тамидзи. — Я понимаю, шок, стресс и все вот это. Я понимаю также естественный ужас перед прогрессом, боязнь иностранцев, жажду закрытости. Жизнь со всех сторон окружена смертью, подобно Японии, со всех сторон окруженной морем. Но это один раз уже привело к ужасному тупику и всякий раз приведет туда же. Не слишком ли дорогую цену мы уже платили за отказ от будущего?
— Но всякий путь ведет к ужасному тупику, — ответил Канэко с простодушным изумлением, делая жест акамбэ, то есть оттягивая пальцем нижнее веко, что означало: я крайне, крайне удивлен, мне с вас смешно. — Нет пути, который не вел бы к океану смерти. Наш выбор лишь в том, достойно ли мы выглядим при этом. Планета Нидзи выглядела недостойно. Много суеты, пустая болтовня. Многие мужчины и женщины позволяли себе.
— Планета Нидзи достигла великих результатов, — назидательно сказал Тамидзи.
— Планета Нидзи достигла полного саморазрушения и вся покрыта глубоким слоем юки. Гадатель не знает своей судьбы, — ввернул он древнюю пословицу.
Тамиди заметил грамматическую ошибку, но промолчал, не желая оскорблять самурая. Он ничего не умел делать вполсилы, поэтому его японский был лучше, чем у Канэко. Канэко иногда путал времена и наклонения. В спряжениях глагола он тоже путался, да и тренироваться было не с кем. Где ему было взять на опустевшей Радуге японский разговорный язык?
— Чем намерены вы, самурай Канэко, заниматься, заполнять свой досуг? — перевел разговор Тамидзи.
— Теперь это я достигать себе наибольшее совершенство в бесполезном, — отвечал самурай на ломаном японском. — Всегда Все прагматическое безобразно себя.
Тамидзи представился безнадежный тупик цивилизации, отыскавшей идеал в ритуале, спасение — в безнадежном прошлом, эстетическую прелесть — в барочной развесистости, избыточности, культе бессмысленного. Всякое действие обрастало гроздьями обсессий, а чайная церемония, смысл которой был единственно в том, чтобы попить чаю, затягивалась на три часа драгоценного времени. Тьфу, брр! На Радуге было теперь ужасно холодно. Канэко, видимо, не мерз — или научился вести себя так, что ничем более не выдавал своих чувств.
— Вернетесь ли вы на Землю? — поинтересовался Тамидзи.
— Полагаю, программа на Нидзи будет свернута, — равнодушно отвечал Канэко. — Присутствие станет невозможным. Мой путь — возвращение, я намерен возвратиться на землю предков. Мои предки происходили из Нары, древнего благородного города.
— Что намерены вы делать себе в Наре?
— Основать монастырь.
— Никто не разрешит вам основать монастырь, — быстро ответил Тамидзи. С опасной иллюзией следовало покончить немедленно. — Последний монастырь на Земле закрыт в 2096 году.
— Чтобы основать веру, не нужно разрешения, — пожал плечами Канэко. — Ясумаро ни у кого не спрашивал.
— О да, — кивнул Тамидзи. — И Мусасимару также. Что и позволило ему победить в битве двух ёкодзун.
Его начинал раздражать весь этот спектакль. Он представил себе Землю, пошедшую путем этой напыщенной мерзости, этого патетического зверства.
— Для монастыря достаточно одного монаха, — спокойно отвечал Канэко. —Не в бревнах, а в ребрах церковь моя.
Это было уже совсем не японское, но из той же оперы — возвращение в древнюю веру людей, убоявшихся развития. Все это бывало. Все это было глупо. Все это много раз уже вело к самосожжениям и один раз к Хиросиме.
— Мы оставляем за собой право, — произнес Тамидзи ритуальную формулу КОМКОНа, рассчитанную на крайние случаи.
— Я исполнен решимости, — кивнул Канэко, произнеся ритуальную формулу Хагакурэ, рассчитанную на то же самое.
Аудиенция была окончена. Кто кому давал аудиенцию, Тамидзи не сказал бы. Канэко казалось, что оба они давали ему кому-то третьему, но кто-то третий, кажется, был не слишком впечатлен. После того как он вырвался наружу на Радуге, на него уже трудно было произвести впечатление. 12.
Камилла вызвал Саблин, относительно которого известно было только, что он или гениальный психолог, или фантастически наглый выскочка. В дистиллированном мире Радуги таких споров не велось — тут преобладали профессионалы или уж те, кто ни на что не претендовал: статисты. Саблин за десять лет сделал то, на что у других уходила вся жизнь: создал научную школу, построил глобальный институт, заложил несколько направлений, и было ему тридцать. Ходили темные слухи, один другого неподтвержденнее.
Саблин восседал в кое-как восстановленном кабинете, где до него была диспетчерская. Теперь на Радугу почти никто не прилетал, и координировать было некого. Саблин тоже был своего рода диспетчер — он решал, кого куда. Обычно для формирования концепции ему хватало трех дней полевых наблюдений, и ошибался он очень редко. С Эссекской эпидемией самоубийств, Чикагской сектой и Красноярским призраком он справился оскорбительно быстро, хотя выводы его никогда не бывали слишком рациональны. Саблин был нескучный человек. Его побаивались.
— Прекрасно выглядишь, — сказал он Камиллу.
— Я и чувствую себя прекрасно.
— А я нет.
— Представляю.
— Так что это было?
— Не знаю, — сказал Камилл. — Второе рождение. Четыре вторых рождения.
— Абигайль? — быстро спросил Саблин.
— Гораздо хуже. Аннабель Ли.
— Вот же ты остряк.
— Вообще жалко, — сказал Камилл. — Неплохие люди.
Они разговаривали в несколько ускоренном темпе. Во времена «чертовой дюжины» их клокочущих и щебечущих слов никто не разбирал, но с тех пор люди в целом ускорились, поэтому человек из КОМКОНа-2, который слушал этот разговор, понимал практически все. Одного он не понимал — что ему надо было смотреть в другую сторону. Из этого разговора он все равно ничего не почерпнул, а вот наблюдение за Северным шоссе, которое вело в столицу из лесистого островка рядом с Детским, могло бы дать ему ценный материал. Но КОМКОНовцы всегда смотрят не в ту сторону.
— Я-то ждал, что будет примерно как на Галиде, — признался Саблин.
На Галиде обитали и работали люди с потенциально криминальными наклонностями, планета была дикая, и осваивать ее силами нового казачества казалось соблазнительно. Однако новому казачеству надоело, охрана еле успела эвакуироваться, и теперь Галида была обитаема двумя видами хищников — ракообразными и человекообразными.