Ох, это был странный танец. Никому лучше не видеть такой танец. На снегу оставались полосы, словно кого-то тащили, — такие полосы бывают на ментаграмме, фиксирующей припадок безумия; глубокие точки, словно кто-то топал отдельной конечностью — может быть, единственной уцелевшей; дальше кто-то, видимо, пускался вприсядку. Вероятно, танец этот в знак своего ликования исполняли на опустевшей планете когдатошние ее обитатели, обыватели, давным-давно загнанные в норы, и следы этого танца оставались на снегу, а так-то, может, самонадеянные земляне раньше заметили бы, что по ночам тут кто-то вылезает и смотрит, не пора ли еще. Но было еще не пора, а главное, не было снега; и тогда они осторожнее лезли наружу, понимая, что не пришло еще их время. Самое же страшное они спляшут, когда и снег сойдет, и когда тут будут пески. Они всех пересидят там, под землей, и доживут до песка; и тогда настоящие хозяева скажут им: можно. Ваше теперь время. Вот тогда здесь будут следы так следы — ползучее ликование ползучих, адские подскоки приплюснутых, безмолвное торжество возбужденных осужденных побежденных. 11.
Но кто действительно изумил начальника комиссии Тамидзи Кэндо, так это Канэко, известный прежде главным образом тем, что регулярно требовал отставки. Канэко ведал распределением — не потому, что этого желал, но потому, что математическая его специальность, а именно теория решений, наилучшим образом этому соответствовала. Он работал в той междисциплинарной области, которая получила особое развитие в ХХ веке — когда, собственно, строгих наук в полуночном понимании почти не осталось. Это было время расцвета физической психологии, моральной стереометрии, антропологической топологии (она, собственно, в свое время и навела Камилла на идею синтеза — ведь все земные инструменты так или иначе вышли из биологии, нож — из зуба, шланг — из хобота; добровольцы штурмовали лабораторию, превращаясь по собственной воле в подъемные краны, широко шагающие экскаваторы, поющие фонари, — то был золотой век бионики; сращивание с автомобилем было уже дурным тоном — двухколесные люди-сегвеи, которым не требовалось топлива, наводнили сначала улицы Токио, а потом Иерусалима). Канэко занимался ПИА (Перельман — Исбел — Акбулут), то есть распределениями в самом широком смысле, на основе панинской теории густот, но это тоже долго рассказывать, — как всегда предупреждал Канэко, вербуя очередного неофита, но все равно никогда не мог остановиться. Теория густот была придумана в отдаленном подобии Радуги, когда в последний век Полуночи додумались до Большого Расслоения: свой поселок имели писатели, свой — синематографисты, физиков тоже собирали в безопасных местах под тщательной охраной. Первые ракеты разрабатывались именно там и в конце концов полетели, а в открытых сообществах не полетели бы никогда. В одной из таких шалашек — называвшихся так, видимо, из-за потаенного лесного расположения, — Панина осенило: он разработал универсальный принцип распределения, позволявший оправдать в том числе и шалашки. Всякий создает теорию, оправдывающую его положение, сформулировал для себя Канэко. Конечно, при жизни Панина считали безумцем, — так ведь и Репнина, он же Козырев, называли шарлатаном, одного только объяснить не могли: каким образом он с помощью двух алюминиевых зеркал прыгнул через два столетия, принял участие в межпланетной экспедиции, открыл ученым феномен банного листа и, подкормившись, вернулся обратно, где не погиб, а через двадцать лет возглавил отдел в Пулкове? Теория Козырева не нашла никаких экспериментальных подтверждений, кроме одного: он был на Сауле и рассказал о Полдне одному из подчиненных, что и привело к Первому Откровению, о котором знает теперь любой интернатник.
Впоследствии антинаучная, оболганная и осмеянная теория Панина привела к созданию новой топологии, которая и предопределила Большое Расслоение: заповедник нуль-физики на Радуге, оазис обывателя на Пандоре, цитадель подростковой романтики на Аноре… Всего и оказалось достаточно для мирного сосуществования расслоенного человечества открыть такое топливо, которое позволило бы Человеку Воспитанному, Человеку Пассионарному, Человеку Романтическому и даже Человеку Отсталому жить и работать в полном соответствии с открытой еще в 1952 году и тут же оболганной Теорией Бесконфликтности, то есть разлететься друг от друга на безопасное расстояние. Канэко с детства считал распределение Густот и Пустот самой благородной задачей ученого, а потому распределился на Радугу, где и стал размазывать по ее засушливой поверхности необходимый инвентарь, фруктовые соки, кислое местное вино с неповторимым привкусом селитры и радужную форель, которую выпустили в океан сотрудники красивой Джины. К сожалению, распределить красивую Джину между всеми, кому она нравилась, не представлялось возможным, но Канэко верил в теорию распределения и не сомневался, что со временем как-то уравновесит и эти густоты с пустотами. Он работал над приложением теории к самой капризной сфере, когда пришла Волна, — и с ним произошло то, что не укладывалось в голове у Тамидзи Кэндо.
Тамидзи, глава комиссии, уже неделю не мог для себя сформулировать природу Волны, потому что на каждого она воздействовала в соответствии с тайными склонностями жертвы. Больше всего он волновался за детей, которые вели себя абсолютно естественно и вместе с тем выглядели непостижимо другими: он проверял их на всех возможных детекторах и сканировал на всех томографах, но по-прежнему не мог понять, что произошло. Зато насчет Канэко все было даже слишком понятно — непонятно только, почему именно этот корректнейший и уравновешенный человек, сама специальность которого была связана с равновесными распределениями, под действием Волны ощутил себя самураем. Если раньше он периодически подавал в отставку, то теперь с той же периодичностью репетировал сэппуку.
Разумеется, до сэппуку не доходило. В конце концов, у самого アドバンスド (адобансудо) самурая только одна жизнь, и если каждый день сэппучиться — никакой 救急車 (кюкюся) не хватит; но искусство распределения полностью ушло из сферы интересов Канэко, он демонстративно перестал говорить на синкрете и ежедневно выучивал сотню слов на японском, носил исключительно кимоно эпохи Эдо, упражнялся с мечом и осваивал кэндо, подвесил к потолку голограмму Мисимы в мундире офицера национальной гвардии, а о межнациональном синтезе отзывался со странной злобой, как о бабьих сказках. Агрессивность странно сочеталась в нем с изысканной вежливостью. Тамидзи часто казалось, что Канэко хочет его убить, но очень вежливо, с бесконечными извинениями и ритуалами.
Это было омерзительно. Это было необъяснимо. Это было ни на что не похоже, и ужаснее всего было то, что Волна вытащила из всех самое подавленное — и самым подавленным, тайным, стыдным и желанным было, стало быть, вот это вот, носившее таинственное имя кокумин-но-сэйсин.
Тамидзи не знал японского — не то что «знал, но забыл», как лепечет двоечник, но просто никогда в нем не нуждался. Можно при желании выучить вавилонскую клинопись, на Земле бывали в ходу и не такие хобби, но даже в строительстве моделей первых звездолетов было больше смысла. Канэко, однако, наотрез отказался говорить с японцем на неяпонском. Если у вас есть вопросы ко мне, извольте пройти свою половину пути. Ладно, в КОМКОНе умели решать и не такие задачи, Тамидзи нацепил мнемокристаллы шестого поколения и за ночь выучил дзэкко-но нихонго, знай наших. Он надеялся поставить Канэко в тупик, но тот и бровью не повел, как говорили древние (брови у древних играли большую роль в мимике).
— Спрашиваю я, Тамидзи: как изволите вы объяснять себе происшествие с двумя волнами? — спросил глава комиссии в лучших традициях Кодзики.
— Отход от правил, забвение традиции, — лаконически отвечал самурай Канэко, сидя в позе сэйдза (ступни соприкасаются, большой палец правой ноги строго над большим пальцем левой).
— Отход от традиции совершился