— Я уже понял, — вздохнул Горбовский.
— Не беспокойтесь, если меня и размажет, вы ничего не увидите. Вы же знаете суть нуль-Т? Человек превращается в информацию, как голос в электрические сигналы. А потом собирается обратно. Если что-то и случится, то с информацией.
— Никогда этого не представлял и не понимал.
— Современная физика, — процитировал Перси, — может объяснить даже то, чего не может представить.
— Да-да. Но мне интересно про свет не клином.
— Дело в том, что вот на этой карте, — Перси показал на голубой прямоугольник, светившийся на стене кабины, — есть все возможные координаты приемных точек. Двенадцать из них на Земле, из них функционируют две. А семь не на Земле, то есть там нас продолжают ждать. Самое печальное, что я понятия не имею, где они. Они закодированы. Но на Землю, извините, Леонид, я точно не полечу. Там в ближайшее время делать нечего.
Это было для Горбовского полной неожиданностью, и он не знал, как реагировать.
— Чем мы вас так разозлили? — спросил он наконец.
— Да ничем особенно, просто я понял, что рейс на Радугу последний. Стар я для Глубокого космоса, организм не тот. А на Земле меня ничто не интересует, кроме Глубокого космоса. Вот я и попробую на новом месте — вдруг пригожусь. Я уже все сделал на Земле, что мог, понимаете?
— Что-то вы недоговариваете.
— Может быть. Но, по крайней мере, и себе, и вам. Я просто не хочу больше ничего делать на Земле, там неинтересно. А про возможные точки приема мы ведь ничего не знаем, Ламондуа никому не говорил.
— Я только думаю: почему же он сам не улетел? Он же мог.
— Наверное, ему стыдно было. В одиночку-то.
— Почему стыдно? Никто бы не узнал.
— Ассистент, Леонид, — напомнил Перси. — Ассистент узнал бы.
— Он же не думал, что ассистент переживет Волну.
— Он не думал, он знал, — уточнил Перси. — Это ведь он предсказал снег. Он с высокой вероятностью знал, что не все мы умрем, но все изменимся.
— И вы не боитесь вот так лететь неизвестно куда, наобум Лазаря? Там же могут быть, я не знаю…
— Кто бы там ни был, — сказал Перси устало, — там по крайней мере нет всего вот этого. У меня после Волны такое чувство, что отсюда надо быть как можно дальше. Если Волна прошла по Радуге, до Волны на Земле остается года три-четыре. А во второй раз, как хотите, я этого точно не переживу. Не знаю, как вам, а мне это все показалось вечностью, и я испытал очень неприятные ощущения.
— Интересно, — сказал Горбовский мечтательно, — кто-нибудь испытал приятные?
— Наверняка, — сказал Перси. — Вон, слепой прозрел.
— Да, — согласился Горбовский, — действительно.
Он смотрел на Перси и понимал, что видит его в последний раз, — то есть вероятность, что они еще раз пересекутся в Космосе, близка к нулевой. И он знал, что, если он действительно очень сильно попросит — или просто прикажет, были у него со времен «Тариэля» такие полномочия, — Перси уступит ему кабину. Но этот вариант его не прельщал, да и не верил он, что у Перси получится. До сих пор ни у кого не получалось, и у него не получится. И он бессознательно тянул время.
— А как же, — спросил он, хотя знал ответ, — как же вот эти вот все… огромные затраты энергии? Якобы после каждой отправки возникала Волна, якобы каждая транспортировка требовала включения всех станций…
— Да чушь все, — спокойно сказал Перси. — Волна, конечно, возникала, только это была совсем не та Волна. Это ерунда была, а не Волна, ее элементарно поглощали харибды. А насчет всей энергии — на одну отправку местных аккумуляторов хватит, а другие меня, если честно, мало интересуют.
— Но мы-то все тут выживем? Или вы высосете сейчас из планеты весь ток?
— Да ну что вы. Это же установки второго типа. Работают на чистой биоэнергии. Грубо говоря, на температуре тела.
Горбовский представил ужасное: вот он сейчас запустит Перси, а весь ток на Радуге вырубится, и он не сможет выйти из подвала, не сработает кодовый замок, отключится все электричество, и он не сможет даже подать сигнал, окажется замурован тут. И еще он понял, что впервые в жизни не разбирается в логике Перси. Если допустить хоть на долю процента, что все сработает, — он все-таки полетел бы на Землю, вопреки всему. Значит, Перси знал и чувствовал больше, чем он сам; что-то он такое понимал, до чего Горбовский не доходил, или весь свет ему застила тоска по Земле, по матери, по вещам, которых он толком не помнил, но они привязывали его крепче любой цепи. А у Перси был отец, это он знал точно. У Перси была полная семья и два брака, один формально продолжался до сих пор. Перси пожил достаточно, чтобы испытывать стойкое отвращение к жизни. Теперь он уцепился за возможность все изменить раз и навсегда, обнулить прошлое. На то она и нуль-Т, чтобы все обнулять. Но как же паршиво все обернется на Земле, если можно так не хотеть туда вернуться. У Горбовского были, конечно, определенные догадки. Он потому и старался проводить как можно больше времени в экспедициях, что на Земле все заворачивало не совсем туда; самые умные — прогрессоры и десантники — эвакуировались раньше времени. И все-таки самый дальний отъезд нужен был ему для того, чтобы вернуться; он не представлял, как это — не вернуться. Оказывается, все это время рядом с ним летал человек, который отлично это воображал и даже, может быть, отрепетировал.
— Ну, поеду я, — сказал Перси.
— Спокойной плазмы.
— Смешно, — усмехнулся Перси. — И вам не хворать. Когда я махну, нажмите здесь, — и он показал на малозаметную кнопку в стене.
Дальнейшее показалось Горбовскому сном, скорее приятным, чем кошмарным. Перси сел в кресло, пристегнулся и махнул. Горбовский, не колеблясь, нажал на кнопку — в конце концов, каждый выбирает по себе, этому учили в третьем классе, — и свет в кабине изменился, стал опалесцирующим, после чего от Перси Диксона довольно быстро остались одни глаза. Все остальное растаяло, контуры задрожали и унеслись, а глаза остались на прежнем месте и смотрели на Горбовского. В «Человеке-невидимке», вспомнил он, тоже последними оставались глаза.
— Ну ладно вам, Перси, — сказал Горбовский не очень уверенно. — Хорош меня пугать.
После этого — он мог бы поклясться — один глаз ему подмигнул, и кабина опустела окончательно.
— Дай Бог, чтобы там никакой мухи не было, — вслух сказал Горбовский. — Или зерноедки.
Он поднялся в столовую, особенно мрачную и пустынную в этот час — невыносимей всего было видеть плакатики «Тщательно пережевывая, ты способствуешь!» и «Когда я ем, завидно всем», — и вышел на снег. Единственный фонарь около столовой светил тускло-желтым, и кое-что на снегу привлекло внимание Горбовского. Вот этого он еще не видел.
На Радуге никогда не было снега, а потому не видали и следов; человеческая деятельность оставляет след в виде конструкций либо руин, но не всем же строить и разрушать, некоторые