Журавль, не сводя глаз с выхода из проулка, согласно кивнул.
– Пожалуй, да. Ты готов?
Проводив Журавля, Шелк распахнул окно. Из снятой ими комнаты, с третьего этажа «Ржавого фонаря», открывался великолепный вид на озеро, а с озера веяло освежающим бризом. Перегнувшись через подоконник, Шелк взглянул вниз, на Пристанскую. Журавль утверждал, будто хочет всего-навсего убраться куда-нибудь подальше от лишних глаз, однако, как только они наняли комнату, потребовал перо и бумагу, а после, наскоро составив не слишком длинное письмецо, снова отправился на улицу, а Шелка оставил в гостинице. Оглядывая Пристанскую из конца в конец, Шелк рассудил так: раз уж Журавлю не слишком опасно появляться на улице, то он, разглядывая улицу из окна, с такой высоты, тем более не рискует ничем.
В Лимне, по словам хозяина гостиницы, царила тишь да гладь, а вот в городе накануне вечером разразился бунт, решительно, без церемоний подавленный стражей.
– Люди Шелка, – рассудительно объяснил хозяин гостиницы постояльцам. – Я так полагаю, это они народ взбаламутили.
Люди Шелка…
Кто же они таковы?
Погрузившись в раздумья, Шелк машинально потер скулу. Под пальцами заскрипела отросшая за два дня щетина.
Вне всяких сомнений, те самые, кто пишет мелом на стенах его имя. Среди жителей квартала наверняка отыщется немало людей, готовых не только писать на стенах – действовать, да еще объявить, что действуют по его указаниям!
«Возможно, – уже далеко не впервые подумалось Шелку, – среди них найдутся и те, кто преклонил передо мной колени на Солнечной улице, когда я сообщил Крови, что удостоился просветления, – отчаявшиеся, согласные пойти за любым вождем, лишь бы ему благоволили боги. Даже за мной. Даже за мной…»
На Пристанскую вышли и двинулись вдоль улицы двое стражников в пятнистых зеленых конфликт-латах, с пулевыми ружьями наготове. Очевидно, шли они, выставляясь всем напоказ, в надежде, что, увидев их днем, люди откажутся от мыслей о ночных бунтах, побоятся выйти с дубинами да камнями, с полусаблями наподобие полусабли Чистика да несколькими иглострелами против латных штурмовиков, вооруженных пулевыми ружьями. Может, окликнуть их, сказать, что он и есть патера Шелк и готов сдаться, если это положит конец побоищам? Если сдаться прилюдно, Аюнтамьенто вряд ли посмеет расправиться с ним без суда. Пусть предъявляют обвинение, пусть судят, и если даже ему не удастся убедить суд в собственной невиновности, он хотя бы заявит о ней в полный голос!
Одна беда: он обещал, если сумеет, спасти мантейон, а судьба мантейона по-прежнему в опасности – даже в большей опасности, чем прежде. Сколько там отвел ему Мускус? Неделю? Да-да, всего неделю, считая со сциллицы. Но вправду ли Мускус, как уверял, говорил от имени Крови, а не от себя самого? В глазах закона мантейон принадлежит Мускусу, а значит, сдаться означает отдать мантейон в его руки…
Мысль эта внушала Шелку невиданное, глубочайшее отвращение. В руки Крови – еще ладно, если уж совсем ничего не выйдет, но этому… этому… нет, никогда. Никогда. Определенно, сама возможность такого исхода и подвигла Иносущего ниспослать Шелку просветление, дабы предотвратить его! В крайнем случае он убьет Мускуса, и…
Да, убьет. Убьет, если ему не оставят иного выхода, а он сумеет решиться на человекоубийство.
Отвернувшись от окна, Шелк улегся на кровать, вытянулся во весь рост и вспомнил о гибели советника Лемура. Секретарь Аюнтамьенто, Лемур, если не по титулу, то по сути дела, являлся кальдом Вирона, а Журавль лишил его жизни. Лишил и, весьма вероятно, имел на это полное право, поскольку Лемур намеревался казнить Журавля без суда. Однако суд в его случае стал бы чистой формальностью. Журавль – шпион, в чем сам же признался. Палюстрийский шпион. Имел ли он право убить Лемура как таковой? Меняет ли это дело?
И тут Шелка задним числом осенило: а ведь письмо, составленное Журавлем в такой спешке, почти наверняка адресовано правительству его города, кальду, или как его там называют… князь-президенту Палюстрии! Ну а в письме Журавль, видимо, описал и подводную лодку Аюнтамьенто (недаром же счел ее открытием первостатейной важности), и странный, каплевидной формы поперечный разрез крыла, способного поднять человека в воздух…
Из коридора за дверью донеслись чьи-то шаги. Шелк затаил дыхание. Журавль велел отпирать дверь лишь на условный стук, три быстрых удара один за другим, но что в этом толку? Вне всяких сомнений, стража обыщет и эту гостиницу, и все остальные, как только Аюнтамьенто выберет нового секретаря, а этот секретарь решит, что они с Журавлем (и даже с несчастной Мамелхвой, ибо узнать о смерти Мамелхвы новому секретарю, разумеется, неоткуда) могли уцелеть. Журавль, оправдывая расходы на номер в лучшей гостинице Лимны, уверял, что стража поостережется без нужды беспокоить их, если прикинуться богачами, однако, подстегнутые экстренными приказами Аюнтамьенто, стражники без колебаний побеспокоят кого угодно, как он ни будь богат.
Шаги удалились, затихли.
Тогда Шелк сел, сдернул через голову новую красную рубашку и лишь после этого вполне осознал, что твердо намерен побриться. Поднявшись на ноги, он энергично дернул сонетку звонка. Наградой ему послужила барабанная дробь, донесшаяся издали, с лестницы. Двухдневная щетина – не такая уж скверная маскировка, однако вполне может стать приметой человека, нуждающегося в маскировке, а Иносущему возразить против бритья с точки зрения разума нечего: в конце концов, бреется он, Шелк, каждый день. Если его возьмут под арест – что ж, прекрасно. Оно и к лучшему. Его арест положит конец беспорядкам и кровопролитию, и арестуют его под собственным именем, как Шелка, называемого некоторыми кальдом, а не жалкого беглеца, трусливо таящегося где-нибудь в темном углу.
– Мыло, полотенца и таз горячей воды, – велел он почтительной горничной, явившейся на звонок. – Хочу избавиться от всего этого, да поскорее.
Вместе с горничной в комнату проникли и ароматы кухни, да какие! Одного вдоха хватило, чтоб разбудить аппетит.
– А еще сандвич либо… что-нибудь этакое. Главное, чтоб приготовления долго не ждать. И мате горячего или чаю. Все это запиши на наш счет.
Едва ворвавшись в комнату, Журавль позвонил прислуге и тоже потребовал полотенца с чистой горячей водой для бритья.
– Готов поспорить, ты решил, что я тебя бросил, – объявил он, водружая таз на умывальник.
Шелк отрицательно покачал головой и, обнаружив, что сей опрометчивый поступок почти не повлек за собою страданий, пощупал шишку, оставленную кулаком Потто чуть выше уха.
– Не дождавшись тебя, я понял бы: ты арестован. Похоже, ты собираешься избавиться от бороды? Прости, я позаимствовал твою бритву…
– Ничего страшного, – отмахнулся Журавль, изучая собственное отражение в роскошном громадном зеркале. – Да, бороду лучше сбрить без пощады. Если не всю,