Ждали тихо, лишь дрова в печи потрескивали, да старые часы тикали мерно, приближая вечер. На столе, покрытом потертой клеенкой, стояла четверть самогона в тонкостенном графине, тарелка с солёными огурцами, вареными яйцами и чёрным хлебом — скромная закуска. Не от бедности, а, в третий раз скажу, так здесь принято. Снаружи-то еще светло, а внутри пришлось зажечь лампу, и свет её, дрожащий и желтоватый, рисовал на стене странные образы, напоминавшие то ли сплетение голых ветвей, то ли скрюченные пальцы незримых гостей.
Я, присев на краешек табурета, машинально взял огурец, крепкий, хрустящий, но к стакану не притронулся. Самогон хороший, пахнет мятой и чабрецом, но — не время. Для меня и Пыри нашелся травяной чай. Зверобой. С мёдом.
— Ты, капитан, вот что… — начал Семён Петрович, не поднимая глаз от стола, будто разговаривал с крошками хлеба, рассыпанными меж тарелок. Голос его звучал глухо, словно доносился из-под земли. — Если ночью кто стучаться станет… проситься… ты дверей не отворяй, к окну не подходи, и патронов зря не трать.
Он замолчал, тяжело дыша, словно каждое слово давалось ему с усилием. За окном, в преддверии зимней ночи, завывал ветер, цепляясь за ставни, как путник, заблудившийся в метели.
— Стучаться? — переспросил я, ощущая, как покрываюсь гусиной кожей. От холода, исключительно от холода. Мороз усиливается, вторжение арктических масс.
— Ну да. Тук-тук-тук… Пустите, мол, погреться, холодно, очень холодно… Что-то в этом роде, — он махнул рукой, будто отгоняя муху, но в жесте том читалась усталость, словно повторял он заученную вековую присказку.
— Не пущу, — пообещал я, стараясь говорить твёрдо, но голос мой прозвучал чужим, словно принадлежал не мне, а тому самому ветру за окном.
И вот теперь, когда полночь приближалась неспешными шагами ко мне, а сон, напротив, бежал прочь, я раздумывал о природе деревенских шуточек, передаваемых от поколения к поколению век за веком. Легко смеяться над бабкиными сказками в тысячеквартирном доме, где тепло, светло и присутствие людей чувствуется отовсюду. А здесь, при свете лучины, шепот снега за окном, скрип половиц, — пугают, будто в избе, кроме меня, кто-то ещё бродил, крадучись, на цыпочках.
Никто не крадется. Лишь Коробочка ждёт, когда я усну.
Чтобы отвлечься, я включил приёмник. Ночью эфир оживает: голоса дальних станций, словно призраки, просачиваются сквозь треск и шум. На частоте четыре тысячи двести шестьдесят пять килогерц зазвучало привычное жужжание, похожее на гудение пчелы в пустой банке.
Любимый город может спать спокойно… — вот что означало это жужжание, но и оно сейчас казалось зловещим, словно мелодия для тех, кто уже не проснётся.
И только я загасил лучину, как…
Тук-тук-тук.
Стучали в окошко осторожно, но настойчиво. Снова и снова. Затем — голос, старческий, дребезжащий, словно ржавые петли:
— Холодно, батюшка… холодно… Пусти погреться… Голодно, батюшка, голодно… Пусти покормиться…
Сердце замерло, потом застучало часто. Голос этот… он был похож на голос Анны Семёновны. Но как? Ведь лежит она теперь под наследным семейным камнем, присыпанная снежком.
— Шутники… — прошептал я, стиснув зубы, чтобы они не стучали. — Не выйду. Не дамся.
И «в поперёк» пошел спать.
На удивление уснул почти сразу
А утром, когда рассвело, вышел осмотреть избу. Снег падал едва-едва, кружась в воздухе, словно пух с подушки, и следов за ночь замести не успел. Но нечего было заметать. Не было никаких следов, кроме моих. Ни под окном, ни у крыльца, нигде.
— Почудилось, — пробормотал я, проводя рукой по лицу. — От нервов всё. От нервов.
Но даже теперь, глядя на нетронутый снег, я не мог отделаться от чувства, будто за мной наблюдают. Из-за угла. Из-под земли. Из самого воздуха, пропитанного морозной тишиной.
А ветер меж тем подхватил слова мои, унёс их за околицу, к погосту.
Глава 13
День Ф
Снег валил густо, словно небо, рассердившись, порезало все подушки, да и саму перину тоже. Свадьба по-чеховски, новое прочтение. Валил клочьями, хлопьями, пушистыми глыбами — всё смешалось в белом танце, закрученном ветром в причудливые фигуры марлезонского балета. Люди на улицах райцентра казались белыми медведями, случайно попавшими в неположенное место. Не Заполярье всё ж, зачем нам медведи, урсус полярис. Не один, не два — все до единого! — они топтались на месте, растерянно поднимая к небу гладкие прямоугольнички смартфонов. Трясли, стучали ладонью по экранам, заслоняли от снега полами курток — и вновь впивались взглядом в безжизненные экраны. Свет мой, зеркальце, скажи!
А зеркальце молчало.
И они, словно по команде, поворачивали головы, озирая заснеженные улицы с немым вопросом: «Да что ж это творится, люди добрые? Где же оно, проклятое?» Что искали они — сигнал, связь, ускользающую нить цивилизации? — один Господь ведал. Но по опущенным плечам, по нервному подергиванию рук было видно: не находили.
— Из-за снегопада? — раздавалось из-под капюшона, заиндевевшего, как у неопытного полярника.
— Наверное… — отвечал сосед, ковыряя ногтем щель между корпусом и нутром смартфона.
И снова, через минуту, тот же дуэт:
— Из-за снегопада?
— Похоже, да.
Диалоги эти, короткие и безнадежные, перекидывались меж смартфоновладельцев, будто мячики в игре слепых. Мы же с Семёном Петровичем стояли особняком — два островка в этом цифровом потопе. В карманах наших ватников лежали простенькие кнопочники, давно разрядившиеся, а потому бесполезнее «Краткого справочника профгуппорга» одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года издания. Не спеша, смакуя каждое движение, капитан доставал свой аппарат, крутил в руках, будто гранату времен Афгана, и прятал обратно со снисходительной усмешкой: «Эх, ребята, всё не так, не ту степь пашете…»
Из Чичиковки мы выдвинулись в десять дня, когда и я, и Саввишна предсказали — снегу падать ещё две недели, жди, не жди, одно.
Старый «Буран» тарахтел, как Трындычиха из старой комедии, но было не смешно. Пятьдесят верст — не шутка, да еще сани прицепом. Не развлекаться ехали, по делу. В районный центр, который чичиковцы зовут фамильярно Раем. Ну как же — здесь есть аптека, здесь есть почта, и, главное, здесь есть банкоматы, которые выдают пенсию.
Оделся я самым серьезным образом, вспоминая врангелевские месяцы. Не в смысле гражданской войны, просто была у меня особая командировка, на острове Врангеля.
И всё равно продрог.
Поспели к полудню, как и рассчитывали.
Райцентр встретил нас робкой тишиной.