— И Чичиковка в придачу?
— Нет, Чичиковка сама по себе. А тут была деревенька Лушкино. Небольшая, на шестьдесят, что ли, душ. Но тоже оказалась в «Маяке». Потом, после Чернобыля здесь нехорошие дожди прошли, жителям гробовые платили, а после, как советская власть кончилась, кончился «Маяк», кончилось и Лушкино. У нас хоть кто-то живёт, а здесь запустение полное.
Мы объехали барский дом вокруг, и легли на обратный курс.
Почти не замёрз, правду сказал танковый капитан.
Глава 12
Обряд
Анна Семёновна Полибей, восьмидесяти четырех лет от роду, скончалась тихо и спокойно, как угасает последний луч зимнего солнца за чертой опустевшего горизонта. Утром, едва занялся рассвет, она, по обыкновению своему, покормила кур, бросив им горсть зерна, которое те принялись клевать с той неторопливой жадностью, какая свойственна всему живому даже и зимой. Зима зимой, а еда по расписанию, так говорят на селе.
Потом вернулась в избу, отперла старый, почерневший от времени сундук, что стоял в углу под портретом Гагарина, и достала оттуда всё необходимое: чистую сорочку, саван, свечи, — разложила это на столе с тем же спокойствием, с каким раскладывала бы праздничное угощение для дорогих гостей. Затем подошла к кровати, легла, сложив руки на груди, и закрыла глаза — навсегда.
Нашла её соседка, Рубакина, женщина умная, рассудительная, но не лишенная сердечности, которую Анна Семеновна накануне предупредила с той странной уверенностью, какая бывает лишь у старых людей, чувствующих приближение последнего часа:
— Завтра, Иришка, я умру. Не ходи ко мне с утра, дай полежать. А к полудню загляни — тогда и схоронишь.
Дело, конечно, не сказать чтобы обыденное, но и исключительным его назвать нельзя. Бывает так, что старики, словно деревья перед бурей, склоняются под незримым дыханием смерти и безропотно отдают ей свою жизнь. Что тут поделаешь? Износился организм, отжил своё, как старый сапог или выцветшая рубаха. Баста — как говорят иные. Конечная станция — Вылезайка.
Для меня весть о кончине Анны Семеновны не стала неожиданностью, но что я, в сущности, мог поделать? Повернуть стрелки её жизни вспять, вернуть годы молодости, когда щеки её были румяны, а походка легка? Не в моей это власти. Дать ей валидолу, как делаем мы порой, когда сердце сжимается от тоски или страха? Да разве поможет валидол против вечности?
Семён Петрович, как глава поселения, составил бумагу, в коей значилось, что десятого января сего года от естественных причин скончалась Анна Семёновна Полибей, что удостоверяется подписями свидетелей.
Свидетелями же были те, кто обмыл её тело и уложил в гроб.
Гроб у гражданки Полибей стоял в особой комнатушке, ожидая своего часа, как ждёт своего хозяина ржавая «шестерка» у подъезда. Мы — и я в том числе — подняли его на плечи, вынесли на морозный воздух, погрузили на сани, и Митроша, общественный мерин, знакомый с этим путём не понаслышке, мерным шагом двинулся к погосту — без понуканий, без окриков, словно понимая торжественность момента.
Вслед саням брели мы, мужики Чичиковки, — все, кто ещё мог держаться на ногах. Все шестеро. Танковый капитан, дед Афанасий, Пётр Кузьмич Никодимов, престарелый Валентиныч, он же Мирчик Лавр Валентинович, в прошлом лётчик полярной авиации, Пыря — человек юный, но определенно мужик, — и я. Так уж здесь принято.
Чичиковский погост, в порядке исключения, располагался не в трёх верстах от околицы, а всего в полуверсте, но эта полуверста стоила иных пяти. Дорога не чищена, не укатана, снег по колено, и сани то и дело вязли в сугробах, так что приходилось вытаскивать сообща, подбадривая Митрошу, который фыркал и мотал головой, будто недоумевая, зачем мы тащим его, он и сам сдюжит, вот только постоит немножко, и сдюжит.
По зимнему снежному времени гляделся погост сиротливо. Под стать Чичиковке. А каким же еще ему выглядеть, чай, не Ваганьковское. Где-то пирамидки со звездочками, где-то кресты, порой сварные железные, один — кованный, а больше деревянные, покосившиеся, вот-вот упадут. Может, и упали где-то, да под снегом не видно.
С краю стояло то, что лет сто назад было церковью. Теперь лишь метра два над землею осталось, крепкие, видно, последние метры.
Мы подошли к свежей могиле. Она была выкопана заранее, ещё летом, когда земля мягка, как пух. Не одна, а все восемнадцать — так здесь заведено.
— Тебе, капитан Погода, тоже стоит позаботиться, — сказал танковый капитан, опираясь на лопату. — Видишь, народ у нас возрастной. Умрёшь — чтобы хлопот меньше было. Мы, конечно, поможем, но лучше приготовиться заранее. Летом, в солнцеворот, этим и займёмся.
— Рытьём могил впрок?
— Именно. Солнце высоко стоит, далеко глядит, копай без страха, без оглядки.
Я спустился в яму. Она была пуста, но снега намело немало. Дед Афанасий подал лопату, и я принялся очищать дно, работая быстро, почти лихорадочно — не от холода, а от странного чувства, что нахожусь в чужом доме, куда меня не звали.
— Покойная атеисткой была, — начал капитан, когда гроб опустили в могилу. — В загробную жизнь верила, а в Бога — нет. Говорила: «Может, они и есть, боги, да только до меня им дела никакого». Потому молитв не надо, креста не надо — просто закопайте да камень положите. Вон он, в пяти шагах от могилы, к церкви.
Я отмерил шаги. Действительно, под снегом виднелся камень — старый, гранитный, с выщербленными краями.
— Это наследный камень Полибеев, — пояснил капитан. — Три века их тут хоронят. А камень — как эстафета. На Анне Семёновне род пресёкся. Муж в Чернобыле погиб, детей не было. Последняя.
Мы опустили гроб, в три лопаты засыпали могилу, водрузили камень — тяжёлый, пудов на шесть, — и, отряхнувшись, собрались в обратный путь.
— Вот так живёшь, живёшь, а потом — раз, и всё, — вздохнул Валентиныч, поправляя шапку. Ему тоже было за восемьдесят.
— Всё-то, может, ещё не всё, — утешил его дед Афанасий. — Просто переезжаешь на новую квартиру.
— Да какая ж это квартира, коли всё там новое? Это и есть конец.
Мы шли молча. Снег хрустел под ногами, Митроша фыркал, и только чёрные вороны, сидевшие на крестах, провожали нас равнодушными взглядами.
Так ушла из жизни Анна Семёновна Полибей — тихо, как уходят осенние листья с ветерком, не спросив ни у кого разрешения.
В конторе нас поджидали дамы. Женская половина Чичиковки. Вернее,